Этюды к портретам - Виктор Ардов

Вот тут-то при частом общении мои взаимоотношения с Михаилом Михайловичем обрели совсем иной характер. Мое преклонение перед этим выдающимся человеком и писателем при коротком знакомстве не уменьшилось, а, наоборот, увеличилось. В нередких теперь беседах, хотя они проходили почти всегда в атмосфере шуток, я глубже постиг и ум, и доброту, и огромное дарование Зощенко. Михаил Михайлович делился со мною своими мыслями и воззрениями на писательское ремесло. Несмотря на молодость и легкомыслие, мне в те годы свойственное, я умел ценить высказывания уважаемого мною старшего товарища. Не намного он был старше меня — всего на пять лет. Однако в том возрасте, в каком мы с ним были, эти пять лет имели огромное значение. Зощенко прошел первую мировую войну, был отравлен на фронте газами, перепробовал множество профессий, прежде чем стать литератором в кружке, опекаемом самим Горьким. Впрочем, эти подробности его биографии известны.

Присуща была Михаилу Михайловичу особенная скромность. Она сопрягалась с деликатностью и удивительной чуткостью по отношению к окружающим. Он без слов понимал, «чем дышит» человек, попадавший в его поле зрения. А так как Зощенко отличался еще и редкою добротою, то его постижение людей, даже случайных, оборачивалось часто не только мудрыми советами в сложных житейских делах, но и прямой помощью совсем не близким ему товарищам. В Ленинграде о том знали, и у Зощенко была своя «клиентура», которая, однако, не приносила ему доходов, а, наоборот, обходилась писателю в какие-то немалые суммы. Авторитет у Михаила Михайловича был огромный!

Широко известно, что Н. В. Гоголь отличался удивительно точным постижением человеческих характеров. Нечто подобное свойственно было и Зощенко. А читателю, который удивится сопоставлению этих двух имен, я скажу, что Михаил Михайлович отличался именно гоголевским комплексом мировосприятия.

Между нашим современником и великим писателем прошлого мы найдем много общего. Это касается не только принадлежности к сатирическому жанру. Как известно, Гоголь, например, очень высоко ценил воздействие своих произведений на публику. То же наблюдаем мы у Зощенко. Не доверяющих моим выводам отсылаю к воспоминаниям К. А. Федина — Константин Александрович в качестве активного члена труппы «Серапионовых братьев» близко сошелся с Зощенко еще в тот период, когда они проживали в петроградском Доме искусств, «под крылышком» у А. М. Горького. Федин свидетельствует, что в доверительной беседе с ним Михаил Михайлович высказал далеко идущие замыслы… От роли обыденного юмориста-рассказчика (типа, скажем, Горбунова) он отказался даже с обидою. И т. д.

Зощенко всегда был щепетилен в том, что он говорил людям, и о себе не дозволял толковать бесцеремонно. А надо заметить, что в нашей среде — имею в виду работников и друзей Ленинградского театра сатиры — амикошонство было в большом ходу. Оно пришло из-за кулис и с эстрады. Мы не сдерживались, толкуя друг о друге — и не за глаза, а прямо в лицо. Тем ярче оттенялись уважение и сдержанность по отношению к Зощенко.

В значительной мере самоуважение нашего друга обусловливалось тем высоким мнением о своем творчестве, которое присуще было Михаилу Михайловичу всегда. А в двадцатых годах Зощенко был в зените славы. И получил он ее от народа, который, как я уже сказал, быстро и полностью оценил и талант автора, и скрытую в жестких подчас новеллах доброту его, и бешеную силу неповторимого юмора.

Утверждаю: веселыми пустячками завоевать мнение, а тем паче любовь народа, невозможно. Замечательный советский журналист и писатель, лучший редактор, какого я знал за мой более чем полувековой стаж литератора, — Михаил Кольцов повторял нам, своим молодым сотрудникам: «Не думайте, что вы умнее читателя; не пытайтесь ему выдать пустяки за серьезные вещи!» Увы, и по сей день видим мы авторов, которые сознательно пробавляются таким образом в своих сочинениях; хватает и невзыскательных редакторов.

Зощенко брался за перо только в том случае, когда усматривал в действительности тему, достойную сатирического осмеяния. Его короткие рассказы выглядели особенно значительными на фоне мелких или даже условных тем, которые служили поводом для фельетонов и псевдоновелл многим и многим нашим коллегам.

Вот несколько фабул Зощенко.

В вагон входит молодой человек, а следующая за ним пожилая домработница загружена вещами в такой мере, что задыхается и почти уже не может идти. Пассажиры возмущены таким отношением к работнице. Они выражают молодому человеку свое негодование. Но эксплуататор огрызается: это не домработница, а его собственная мать! И тогда народ перестает укорять парня, всем даже становится «совестно». Раз это его родительница, значит, он вправе нагружать ее непомерной работою. Конечно, хорош тут сынок. Но и граждане пассажиры достойны похвалы!

Направляясь к врачу, пациент дома вымыл больную ногу, которую надо показать доктору. А уже в поликлинике обнаружилось, что вымыта не та нога, которую будут осматривать. А вымыть обе ноги и в голову не пришло пациенту!

Молодой человек встречался с девицей три дня, а затем они расписались. На свадебном пиру молодожен при возгласах «горько!» принялся целовать не свою новоиспеченную супругу, а ее подругу, ибо он не вполне отчетливо представлял себе внешность жены. Вряд ли можно точнее выразить в сюжете юмористического рассказа тему легкомысленных браков.

В двадцатых и тридцатых годах Михаил Михайлович достаточно часто выступал в сатирических журналах с фельетонами по конкретным материалам. Редакция «Смехача», а когда это издание было переведено в Москву, то новый ленинградский журнал «Бегемот» поручали Зощенко по письмам, полученным с мест, создавать сравнительно краткие комментарии. Многие из этих фельетонов вошли в книги рассказов сатирика — и в виде отдельной рубри-, ки, и в разделе рассказов, если их содержание и тема подходили для сего.

Свои фельетоны Михаил Михайлович излагал тем же своеобразным языком, каким писал рассказы. Узнать автора не представляло труда. К тому же часто под фельетоном стояла подпись: Михал Михалыч. Был еще один псевдоним для таких заметок из жизни реальной: Гаврилыч.

В конце 50-х годов в Ташкенте вышла диссертация об Ильфе и Петрове, написанная неким А. Вулисом. Неглубокий автор этой работы, склонный к конъюнктурным концепциям, позволил себе догадку: при описании поэта Ляпис-Трубецкого («Двенадцать стульев») соавторы имели в виду Зощенко, ибо именно Зощенко пользовался иногда псевдонимом «Гаврилыч», а, как известно, поэт-халтурщик Ляпис (напыщенный псевдоним — княжеская фамилия Трубецкой) из редакции в редакцию носил свои стишки про некоего Гаврилу («Служил Гаврила хлебопеком, Гаврила булку выпекал» и т. д.). Прочитав это, я написал Вулису письмо с протестом против ничем не обоснованного наглого предположения. Он прибежал ко мне, чтобы локализовать возможные последствия моего письма. Вулис легко отказался от своей концепции (на словах; как он изложил в следующем издании своего труда этот момент, мне неизвестно). Но когда я ему сказал, что И. Ильф и Е. Петров всегда относились к М. М. Зощенко как к старшему и более одаренному товарищу, Вулис мне не поверил.

А па самом деле в образе Ляпис-Трубецкого выведен был поэт Осип Колычев. Его подлинная фамилия — Сиркис, писал он под именем, принадлежавшим старинной боярской семье, истребленной Иваном Грозным… Даже внешность молодого Сиркиса-Колычева точно описана в «Двенадцати стульях». Бесцеремонные манеры этого стихотворца выведены в романе скупо, но точно.

По своему опыту знаю, что обратить банальный жизненный факт, даже насыщенный юмором и забавными подробностями, в фабулу рассказа очень трудно, ибо действительность творит свои конфликты отнюдь не по канонам сюжетологии. Много раз мне приходилось отказываться от полного повторения реального эпизода в новелле. А у начинающих авторов я замечал часто: следование по пути реальных происшествий опошляет всю вещь и обязательно учиняет препятствия в разумном и плавном изложении темы. Только один Зощенко умел из мелкого жизненного факта создать подлинный шедевр. Почему ему это удавалось? Потому что он ближе нас всех знал быт. И глубже всех. И не поддавался ограничениям псевдоэстетического характера, которые связывали нам всем руки. По правде сказать, мы-то побаивались обвинений в пошлости и идейных просчетах, а Михаил Михайлович, что называется, резал правду-матку.

Зощенко всегда был чуток ко всем и всяческим противоречиям. Для комического автора это необходимо, ибо смех непременно строится на выявлении несоответствия внутри описываемого, или нарисованного, или исполняемого сюжета. Такой закон известен издавна. Но наш автор остро реагировал не только на эмпирические, так сказать, несоответствия. Он всегда постигал основы и корни тех явлений, которые зримо и внятно пробивались на поверхность жизни. А вот корни-то для многих и многих коллег Михаила Михайловича были недоступны. И в этом лежали расхождения между концепциями Зощенко — моральной, этической, философской — и поверхностными взглядами иных юмористов.