Газета День Литературы # 110 (2005 10) - Газета День Литературы

(Снова дымящийся сувенир,

Кровоточащий фантом!) и еще раз вновь.

Пока блестящая логика не победит

Неслышимо, как зеркало,

Достоверно.

Тогда, капля за едкой каплей, идеальный крик

Свяжет некую постоянную гармонию —

Безжалостный прыжок для всех тех, кто шагает

Легендой юности в зенит.

ЧЕРНЫЙ БУБЕН

Соблазны чернокожего в подвале —

Знак приговора и угода злу.

Роятся комары в тени бутылки,

И таракан штурмует щель в полу.

Эзоп, устав от дум, освоил небо,

Зрил зайца с черепахою разлад;

В сени животных спит его могила,

И заклинанья в воздухе кипят.

Тот чернокожий одинок в подвале,

Его мечтанья королевски лгут

Меж дирижёрской палочкой и бубном,

И в Африке, где мухи вздымут труп.

Александр Тутов УЧУ ЛЕТАТЬ

Я знал, что она меня не видит. Да и кому нужно забираться в подобную глухомань? Кроме, конечно, меня. Но она-то этого не знала.

Забавно было смотреть, как она, подпрыгнув, пытается зависнуть в воздухе. Получалось, но ненадолго, не больше, чем на пять секунд. Но и это кое-что. Иногда она пыталась сделать несколько шагов, но получалось не более трех, да и то на высоте сантиметров максимум десять-пятнадцать. Но она старалась. Я представляю, что испытала она, впервые заметив, что на какие-то секунды может преодолеть земное притяжение. И как не верила сама себе. Сам когда-то через такое прошел. Жаль, что от большинства людей приходится это скрывать. Не поймут, а то и не простят — того, что ты можешь, а они нет. Если бы таких, как я, было большинство! Я верил, что не один такой. Искал, но мне не везло. И я затосковал. Летать одному интересно лишь первое время. Жаль, рано погиб мой учитель!

И уже почти перестав надеяться, вдруг увидел ее. Легкая, стремительная, она садилась в "пригородку". И я, поддавшись интуиции, последовал за ней. Сердце стучало: "Она! Она! Она!"

Сердце не ошиблось. Теперь я боялся выйти — нельзя испугать человека: испуганный никогда не сможет летать. Так говорил мне учитель, когда я был еще совсем маленьким.

Собравшись, я приподнялся над землей примерно на метр и пошел по направлению к ней. Девушка, увидев меня, вздрогнула, побледнела. Но я уже подошел к ней, улыбнулся и произнес:

— Учу летать!

И протянул руку. Она какое-то время недоверчиво смотрела на меня, потом улыбнулась в ответ. Ее ладонь доверчиво легла на мою.

Александр Яковлев РАССКАЗЫ

ЧЕРЕПОВЕЦ Мне было девятнадцать лет. Мне было девятнадцать! Тот, кто жил по-настоящему, знает, что это такое. Мне так все было любопытно. Странно, удивительно и интересно. И все происходящее воспринималось, как приглашение к открытию тайны.

Поезд привез меня в Череповец. Он мог привезти меня еще куда-нибудь. Ну, куда хотите... Но он почему-то привез меня в Череповец. Это там, где Вологда-гда.

Я первый раз была в Череповце. Мне ужасно нравилось слово "была". Оно придавало моей жизни весомость прошлого.

Ах, какой день был в Череповце. Такого в Москве не дождешься. Очень жаль, что в Москве такого не дождешься. Правда, жаль. Такого снега и такого солнца нет.

Снег, замешанный на солнце, покрывал Череповец пышным безе с хрустящей корочкой, над которой искусно размещались шоколадно-добротные древние дома и хрупкие бисквитные храмы...

— Девушка, можно вас спросить?

Я обернулась. Зная, что увижу в глазах незнакомца. Увижу разочарование. Увы, с недавних пор мне стало ясно, что красотой мне пока не блистать. Ах, не блистать...

Но и этот солдатик, лопоухий, стриженый, был такой простой-простой и незаметный, словно занесенный куст при дороге. Занесенный, но не засыпанный, не спрятанный в сугробе.

И никакого разочарования в его глазах я не увидела. Наоборот, облегчение. Оттого, что я пока не красавица. А такая же — простая и незаметная. И мы оба знали, как пользоваться в жизни этой незаметностью, пусть у нас были и другие тайны. Но эта тайна нас объединяла.

— Как тебя зовут-то? — спросил он так, словно мы давным-давно познакомились, но долго не виделись, и он успел позабыть мое имя.

— Света, — сказала я. — А тебя — Петя?

— Нет, это папаню так звали. А меня...

— А я тебя буду звать Петрович, — почему-то поспешила перебить его я, хватаясь за мою почти угадку, как за счастливую находку, как за серебряный полтинник, вмороженный в лед под ногами.

— Тут, понимаешь, Светк, дело такое. Маманя ко мне приехала, — деловито пояснил Петрович. И был он весь основательный и рассудительный, как председатель крепкого колхоза. — И уж больно ей охота увидеть, что девчонка у меня знакомая есть. Городская, — почему-то вполголоса добавил он, оглянулся и покраснел. Всем лицом, ушами и шеей.

И я, конечно, же поняла, что никакой знакомой девчонки у него нет. Городской. И я тоже покраснела. И он тоже понял, что у меня нет знакомого парня.

— Пошли, — выпалила я и очень решительно взяла его под руку, ощущая всю негнущуюся колючую грубость его шинели.

— Да никуда идти и не надо, — сказал он. — Вот она, моя маманя.

Я обернулась испуганно. Метрах в пяти от нас, на заснеженной скамеечке сидела старушка. Вернее, она сидела на спинке скамеечки, примостившись, как птичка, так много снегу было в этом Череповце. И из этого снега глядели на меня, на нас блекло-голубые глаза, глядели с любовью, заволакиваясь слезами нежности, отчего весь мир терял резкость очертаний, погружаясь в ласку и милосердие.

Но вот старушка сморгнула, меняя декорации. И на меня строго и оценивающе посмотрела Мать. Она смотрела на меня как на Невесту, и я ощущала стыдливость (потупленный взор) и слышала легкий шелест фаты на плечах и колокольный звон и скрипуче-протяженое из полумрака, озаренного густым желтым свечным огнем: "Господи, помилуй мя!" Особенно трогало меня это "мя". Я чуть не расплакалась...

Но следующий взор ее уколол меня и испугал. На меня смотрела Женщина. Смотрела с ревностью... Я застыла, как при встрече с большой незнакомой собакой. Меня обнюхивали. Я затаила дыхание. Хоть бы кто-нибудь пришел на помощь, хоть бы кто-нибудь...

Петрович кашлянул. Сухо и слабо разнесся звук этот над хрустким снегом в далеком Череповце, отзываясь эхом в той деревне, где ждали старушку соседки ("И так я вам скажу, деушки, совсем мой-то мужчина стал, да видный! От девок отбою нет!" — "Ох, испортят его городские-то шалавы!"). И за что они меня так невзлюбили?

— Ну, мамань, пойдем мы, — затоптался на месте Петрович.

— На танцы! — вдруг озорно сказала старушка. — Ну, ступайте, ступайте, дело-то молодое...

И она пригорюнилась, вспоминая свое старое молодое дело.

Я торопливо ткнула рукой куда-то в колючее шинельное, и мы пошли. Чуть не побежали. Я едва поспевала за Петровичем, за его молодым делом-телом.

А когда мы забежали за какой-то домик с пронзительно-зелеными наличниками, Петрович резко остановился и чуть ли не оттолкнул меня. Мне показалось, что я противна ему. И всю жизнь была противна. Омерзительна и ненавистна.

— Ну, все! — почему-то злобно выдохнул он с облачком пара, улетевшего вверх, к голубым-голубым небесам.

— Все? — спросила я, прислушиваясь к собственному голосу, и ничего не слыша.

Петрович стремительно развернулся и побежал, путаясь в полах шинели.

Бежал солдатик с поля боя. Оставив врага смертельно раненым и немилосердно недобитым. Уродливые армейские башмаки копытами грубого животного впивались в снег. Снег жалобно вскрикивал. Так мучителен был этот звук. И так пронзительно-зелены были наличники дома, у которого меня бросили. Бросили впервые в жизни.

Будь я постарше, а это мне еще только предстояло, я бы подумала и сообразила, что этот несчастный солдат Петрович просто голубой или... или вообще никакой. И может быть, сейчас он бежал на свиданье с таким же несчастным и лопоухим.

Пока же я со странным чувством оглядывала себя со стороны и ощупывала душу свою. Меня... бросили? И... и что же?