Ловушка Пандоры (СИ) - Кузнецов Стас

— Чего сразу декоративные?!

— Да потому что ты недавно орал, что на алике отмутил крутые очки Поттера с чудо линзами — без всяких штучек для слепошарых, а ты и не знал, что такие есть!

— Да, но с тех пор у меня появились проблемы со зрением — я вижу мир в магическо-розовом свете! Я учусь в Хогвартсе и не имею возможности посещать обычный универ, потому что Гермиона похитила мой маховик времени!

— А почему тебя психом не признали?

— Не знаю, я, кажись, перестарался. Они только поржали. И даже пацифистом отказались признавать!

На стене в ВК у Сидора по типу Матфея тоже был пост: «Я (Костя Сидоров) пацифист! И в армии служить не должен, но меня похитили в стрелковые войска, применив метод государственного насилия. Я протестую! И не я один! Л. Н. Толстой в своем раю тоже негодует — он же ясно, черным по белому писал, что нельзя служить в армии и платить налоги — слушайтесь классиков, господа! Help!».

Верка под постом Сидора оставила комент: «Гы, может хоть армия сделает из тебя мужчину!».

Примитивная особь — поморщился Матфей.

Утром перед операцией удушающими кольцами сдавила паника. Матфей, стараясь унять тревогу, решил пройтись по коридору.

Нервно отмеряя шаги, случайно налетел на ведро с тряпкой и опрокинул его. Раздался грохот, грязная вода хлынула на уродливые, коричневые ромбы линолеума. Подбежавшая санитарка, разразилась отборной бранью, и Матвей, опасаясь, что его прикончат раньше времени, торопливо отступил в палату.

Ожидание давило хмурыми тучами, затянувшими свет. Ожидание било мелкими каплями по стеклу. Ожидание тикало часами на стене.

Вспомнилась придурковатость Сидора в плане часов — он не умел определять время по круглым часам. Точнее умел, но мудреным способом умножения, от которого мозг нормального человека вскипал.

Медсестра заглянула в палату, велела готовиться и исчезла за дверью, не дав и рта раскрыть. Её шаги растворились в звуках коридора. Четких инструкций по поводу того, в чём должна заключаться подготовка, Матфею так и не поступило, поэтому он упорно доставал себя накручиванием всякой лабуды.

Когда твою черепушку вот-вот должны вскрыть и отрезать от мозгов одну лишнюю детальку, мнительность включается на всю мощность и кривляется нелепыми фантазиями из разряда: «проснуться во время операции со вскрытой головешкой». Кажется, такую фигню он видел в голливудском фильме. А еще можно не проснуться совсем. А хуже всего проснуться овощем, лучше тогда не просыпаться. Хотя не просыпаться совсем, он совсем не хотел.

Наверное, так чувствовала себя Анна Болейн, обоссавшаяся на эшафоте, или это художественный вымысел создателей сериала «Тюдоры»? Но вполне себе правдоподобно вышло. Приговоренных, хотя бы кормили хорошо, перед тем как головешки рубить. Ему же со вчерашнего дня есть строго воспрещалось, а с вечера и пить.

В животе урчало, но опухоль давала свои плюсы, и жрать все равно не хотелось.

Во рту было сухо и противно. Все, о чем мечтал — вырваться на свободу. Бежать. Но бежать не было сил.

Тогда… хотя бы пройтись, ощутить, как ноги пружинят по раскисшей земле, ощутить запах осени. Возможно, последний раз ощутить себя частью всего этого.

Нет, так дело не пойдет, нужно успокоиться. Отвлечься.

Решил почиркать.

Дрожащие потные руки слушались плохо. Пальцы, судорожно вцепившись в карандаш, слишком давили на грифель, отчего он то и дело ломался, и рвалась бумага.

Рисунки получались слишком грязными и темными в стиле «чернот» Одилона Редона.

Матфей недовольно вырвал очередной лист и, скомкав, бросил в пакет.

Нога, пытаясь найти выход расстроенным нервам, подергивалась, отстукивая ритм крутящейся в наушниках песни мечтателя Джона Леннона «Imagine». Престарелая койка скрипуче вздыхала поношеными пружинами, отчего соседи по палате «доброжелательно» просили перестать дергаться.

Он сидел, согнувшись в три погибели над прикроватной тумбочкой, и старательно чиркал в блокноте. Голову сдавила судорога боли. Он вздрогнул и застыл, внутренне умоляя кого угодно, чтобы боль утихла, но она лишь усиливалась.

Вцепился в спинку кровати, стараясь перетерпеть, но боль не проходила. Сорвал наушники, упер острые локти в колени, положил голову на ладони, закачался, пытаясь убаюкать свою боль. Койка опять застонала. Все звуки, запахи, цвета сделались четче. Свет ударил и погас, сделалось темно и холодно.

В глазах поплыло. Затошнило. Картинка смазалась. В ушах зашипело, словно немощное радио никак не могло поймать нужную волну.

В углу нечеткой тенью сгущалась фигура в плаще. Лицо скрывал капюшон. В нос ударил терпкий трупный запах — запах срезанных цветов.

Матфей застонал, зажмурился.

— Чертовы глюки! — сквозь зубы выдохнул он, старательно выравнивая дыхание.

От страха волосы на руках встали дыбом, кожа покрылась мелкими пупырышками. Старуха пришла по его душу.

Смерть нетерпеливо поджидала его, только традиционной косы не хватало. Упертая старуха… А что если она слышит, что он о ней думает? Хотя, пускай слышит — она же галлюцинация.

Его подсознание играло с ним злую шутку.

Все можно было объяснить научно, но предки в его генах взывали ко всем суевериям, которые накопило человечество за многие тысячелетия существования.

— Скоро! — шипуче тянула она из-под капюшона.

Фигура колыхнулась и стала приближаться, простирая к нему костлявые руки.

Матфея затрясло. «Может, это вовсе никакая не смерть, а какой-нибудь назгул пришел требовать кольцо всевластия», — пытался он уцепиться за смешную аналогию, но это почему-то не смешило.

— Мне рано! Убирайся! — пытаясь хоть как-то защититься от надвигающейся смерти, он выставил руки вперед.

— Скоро, — повторила старуха, обжигая щеку холодным прикосновением.

Он зажмурился.

— Уйди!!!

— Эй, Матфей, — чей-то голос доносился, как сквозь вату.

Кто-то тряс его за плечо, но он не открывал глаза.

Наконец, боль потихоньку отпустила, из резкой переходя в ноющую.

Он усилием воли заставил себя открыть глаза. Над ним нависало встревоженное лицо Генки.

Всё та же убогая палата с вымазанными в грязно-зеленый цвет стенами, и никакого напоминания о пребывании здесь костлявой старухи. Лишь на щеке еще горело льдом её прикосновение.

Матфей потер онемевшую щеку.

— Эй, парень? Все нормально? — видно вопрос Генка твердил уже не первый раз. — Может медсестру позвать?

— Да. То есть, нет — постепенно приходя в себя, покачал головой Матфей. — Не надо, все норм, — повторил он несколько раз скорее для себя.

С соседних кроватей на него испуганно таращились Тоха, Жека и Юра. Увидев, что Матфей заметил их реакцию, тут же уткнулись кто в свой кроссворд, кто в планшет.

— Ты, давай, это, крепись, — ободряюще тронув его кулаком по плечу, пробормотал Генка.

Кулак у него был большой, с толстыми мощными пальцами работяги, и прикосновение получилось весьма ощутимым.

— Ты парень хороший, свой! Хотя и со странностями, ну эт прост пока молодой, а так — свой! А России свои нужны, — он подал Матфею руку.

Матфей оценил респект.

Он мог бы сказать, что России никто не нужен, что Россия и не заметит, как он уйдет, потому что до него уже ушла незамеченной куча людей и после него уйдет еще куча, а Россия делает ядерные бомбы и автоматы вместо лекарств. Россия играет в игру: «кто в доме хозяин?». Россия делает ставку на смерть, а не на жизнь. Но он заценил респект и промолчал, пожав Генке руку.

Смерть стирает всякие границы — может, поэтому анархизм в общественном сознании связан с гуляниями смерти, потому что только эта старуха уравнивает, примиряет и рушит преграды для всех одинаково.

За дверью послышались приближающиеся шаги и голоса. В палату завезли каталку.

— Раздевайся и ложись, — едва взглянув на него, равнодушно приказала пожилая медсестра, продолжая перебрасываться фразами с молоденькой напарницей.