Незримые - Рой Якобсен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мария замерла с кофейником в руках.
Потом, отставив кофейник в сторону, она подошла к крючку возле двери, на котором висела красная шапка свекра, схватила ее и сунула в печку. Она взяла кофейник, пошла в комнату, налила гостям кофе и рассказала о том, что только что сделала, в таких красных шапках уже давно никто не ходит, шапка была старая и грязная, и отныне свекор должен мыться хотя бы раз в неделю, не реже, в бадье, что стоит в хлеву, а то он хуже свиньи. И еще кое-что: шесть новых сетей, которые сплела Барбру, с крючками и грузилами, по-прежнему перегораживают пролив, стоят под водой, как черно-бурая стена, к югу от шведской пристани, поэтому Эрлинг, когда отчалит, пускай постарается к Молтхолмену не подходить.
Они уставились на нее.
Ах да, и вот еще что: через месяц она уедет в Му-и-Рана и останется там до конца лета.
– Му-и-Рана?
Мартин выпалил несколько слов, которые Ингрид, сидевшей у отца на коленях, лучше бы не слышать. Ханс с братом переглянулись. Эрлинг кивнул. Ханс снял дочку с колен и прошел на кухню.
Из гостиной их голоса звучали совсем по-будничному. Затем входная дверь хлопнула, Ингрид встала и увидела в окно, как по лугам, по-весеннему коричневым, шагают родители. Они шли и разговаривали. Отец обнял маму за талию, мама положила голову ему на плечо, они шли рука об руку, отстранились друг от друга, мама скрестила руки на груди, отец сунул руки в карманы, они останавливались, и разговаривали, и оглядывались по сторонам, и шагали дальше, и скрылись из виду. Увиденное не удивило Ингрид и не напугало, и ничего непонятного в этом зрелище не было. То, что она увидела, Ингрид не забудет никогда.
Мартин стал мыться, в хлеву. А про сети он сказал, что стужа стояла совсем скотская и вытащить сети никак не получилось бы, ну а потом у него из головы вылетело. Он подошел к сетям на плоскодонке и отрезал крайнее грузило, потому что кошка запуталась и распутать ее он не смог, поэтому запряг коня и тот вытянул все на берег. Там сети пролежали зловонной кучей все лето, следующей зимой зловоние исчезло, и куча начала постепенно превращаться в землю, черный округлый холм среди гладких валунов, на котором позже вырастут золотой корень, и щавель, и наперстянка. Со стороны смотрелось странно, как будто этому холмику требовалось объяснение или обоснование. По крайней мере, со временем у него появилось имя, его назвали Морозный остров, это Ингрид так его окрестила.
Все сложилось, как говорила Мария в день возвращения отца, все, кроме ее отъезда в Му-и-Рана, об этом она больше не упоминала. Зря она вообще эти слова произнесла. И поэтому забылись они не сразу, как и все то, что мать рассказала Ингрид о болезни и отце, как и слова Барбру про дождь внутри, и про школу, и про других детей, которые совсем как она, и про то, что расти не страшно.
Барбру родила в конце лета, роды были такими тяжелыми, что Мартина с Хансом больше, чем на сутки, выгнали из дома, а принимала роды Мария. Элиса Хавстейн прибыла с восьмидневным опозданием, ее усадили в кухне, напоили кофе с пряниками, а гребцов угостили на улице лепешками с маслом и сиропом. Погода в тот день стояла чудесная. Еще им налили молока. Акушерка Элиса задержалась надолго. Она осмотрела младенца – белый и круглый мальчик, что твой ситничек, и когда Барбру прекращала его кормить, он вопил. Барбру не работала и обосновалась в кресле-качалке Мартина. Барбру пела и кормила грудью. У Элисы Хавстейн тоже оказалась дочка, ровесница Ингрид. Ее зовут Нелли, и осенью она тоже пойдет в школу, они наверняка подружатся. Элиса Хавстейн осталась так надолго, что горы на острове Хуведёя успели посинеть, и лишь потом блестящие весла скрылись из виду, удаляясь на север. Младенца нарекли Ларсом в честь шведа Ларса Клемета, которого вместе с приятелями загнала сюда война и который построил пристань, а после снова исчез.
Глава 23
Они режут торф. Делать это положено между страдами, в июне, чтобы торф подольше сох. Режут старыми лезвиями от кос, Ханс приделал к ним деревянные рукоятки. Сам Ханс режет лопатой, наточенной остро, как коса. Поэтому Ханс единственный работает стоя. Все остальные стоят в болоте на коленях. И Барбру тоже. Ее младенец спит на разложенной рядом овчине. Куски торфа похожи на мокрые книги, толстые и черные, они неделю сушатся в кустах, покрываются корочкой, и Ханс с Мартином, укладывая их по кругу, строят круглую башню высотой в человеческий рост, с бесчисленным множеством щелей, словно бойниц, и бросают оставшийся торф в это цилиндрическое сооружение, небрежно, как попало, а после делают сверху полукруглую крышу. Таких крыш нигде больше нет, ни на церквах, ни на домах, однако сквозь нее ни капли воды внутрь не просочится, и ветер тысячей сухих ручейков сквозит через трещины в цилиндре, вынося с противоположной стороны всю сырость.
Правильно сложенный торфяной штабель не просто красивый, как бывает красиво рукотворное сооружение посреди пейзажа, он произведение искусства. А вот торфяной штабель, сложенный небрежно и впопыхах, – это трагедия, что выясняется в наименее подходящий момент, в январе, когда они добредают до штабеля по снегу, с плетеным коробом на спине, и обнаруживают, что торф промерз и стал жестким, будто камень. Можно колотить по нему кувалдой и топором. Можно разнести динамитом. Собрать ошметки, которые разнесет на километры вокруг, и сунуть их в печку только для того, чтобы увидеть, что топить ими невозможно: они превратились в вязкую черную, ни на что непригодную глину. Поэтому вдобавок ко всему придется грести до фактории и покупать то,
