Информационные войны и будущее - без автора

Тем самым страна, принимающая непомерное количество иммигрантов или вынужденная нести неподъемное бремя материальных расходов, подвергается косвенной агрессии — исходящей не от агрессора как такового, а от резонанса внутренних конфликтов в соседней стране (примером является Украина, в которую устремлен поток беженцев с Северного Кавказа). Таким образом, дезинтеграционные процессы внутри той или иной нации могут обойтись мировому сообществу ненамного дешевле, чем непосредственная агрессия.

Собственно, мировое сообщество уже почти готово воспринимать внутренние конфликты как прямую и явную угрозу международному миру. Что же препятствует установлению надежных систем контроля мировой стабильности? (О понятном нежелании лидеров западных демократий ссориться со своими избирателями уже упоминалось).

Во-первых, этому мешают традиционные представления о суверенитете и о праве народов на самоопределение, о чем говорилось ранее.

Во-вторых, поверх государственных границ возникают сложные региональные -а иногда и трансрегиональные — системы этнокультурных и этнорелигиозных связей. Их пока невозможно игнорировать. Это стало особенно ясно в ходе югославской войны. Иметь дело с сербами означает иметь дело с Россией, которая вдруг вспомнила о прошловековой идее славянско-православной солидарности. Идея эта сама по себе достаточно экзотическая, да и братья-славяне далеко не всегда демонстрировали ответные чувства к России — распад Восточного блока выявил это во всей неприглядной очевидности. Но, как бы то ни было, фантом панславизма информационно взят на вооружение Россией, и с этим приходится считаться. Более того, вооруженные акции против боснийских и краинских сербов Россия склонна воспринимать как некий оскорбительный намек, как наплевательское отношение к ослабшему колоссу, и уж только потом — как отвратительное избиение мирного населения.

Таким образом, в-третьих и в-главных, контролю над нестабильными регионами мешают существенные распри между возможными контролерами, неудовлетворенные амбиции вершителей мировых судеб. Не исключено, что драка между миротворцами в один прекрасный миг может заслонить собою тот конфликт, ради которого они пришли в какую-нибудь маленькую, доедаемую межплеменными войнами страну.

Чувство безопасности

Это чувство, весьма деликатная и трудноуловимая материя, в последнее время начинает играть все большую роль как фактор, объясняющий поведение и отдельных этнических групп, и целых наций, и даже больших расово-культурных и цивилизационных объединений. Вообще чувство безопасности — это сильнейший мотив национального поведения. Оно обусловлено не только прямой и явной угрозой, но, в немалой степени, общей ситуацией в регионе и в мире — теми «косвенными агрессиями», о которых говорилось только что.

В блоковый период чувство безопасности принадлежало блоку в целом и проявлялось в виде соответствующих внешнеполитических идеологий — «атлантической солидарности» стран НАТО и «социалистического интернационализма» стран Варшавского пакта. (Разумеется, это лишь общая картина — у Франции была особая позиция в НАТО, у Румынии — в соцлагере; европейцы жаловались на американский диктат, «братские социалистические страны» — на советский). Страны, непосредственно не включенные в эти союзы, ориентировались либо на демократическую, либо на коммунистическую мировую систему. Третий мир, оказавшись полем конкуренции этих двух систем, также разбивался на две более или менее четко прорисованные части. Национальные концепции безопасности, при всем множестве их различий, в целом вписывались в единые рамки блокового восприятия безопасности.

Но теперь единые блоковые представления о безопасности рассыпались на множество частных концепций. Если бы речь шла только и исключительно об отдельных странах, это было бы еще полбеды. Эти частные концепции в принципе можно было бы сбалансировать в рамках традиционных представлений о государственном суверенитете и о государстве как едином субъекте мировой политики.

Однако сейчас собственным чувством безопасности обладает практически каждая этническая, этнокультурная, религиозная, и вообще каждая коммунальная группа. Даже духовные общности высокого ранга (Запад, Ислам и т.п.) так или иначе заявляют о собственном чувстве безопасности. Все эти реальные и фантомные субъекты образуют весьма сложные и непостоянные союзы — столь же сложны возникающие внутри этих союзов ансамбли частных концепций безопасности. Часто они в принципе не могут сложиться в сколько-нибудь единую, непротиворечивую и стабильную систему национальной безопасности.

Яркий пример — ситуация в Грузии. Разумеется, Эдуард Шеварднадзе, говоря об агрессии меньшинств, прежде всего, имел в виду свою страну, чей суверенитет находится под угрозой (если вообще существует) в связи с фактическим отделением Абхазии и сепаратистским движением в Южной Осетии.

Таким образом, безопасность Грузии превращается в безопасность для этнических грузин. У Абхазии и Южной Осетии собственное видение своей безопасности. Для Южной Осетии это присоединение к Северной Осетии. Для Абхазии — либо вхождение в Российскую Федерацию, либо присоединение к проектируемой Кавказской Конфедерации, либо — как максимально возможный компромисс — федерализация Грузии. Не исключено, что в некий решающий момент грузино-абхазского урегулирования станет окончательно ясно, что каждая из этих концепций выражает интересы определенных военно-политических группировок, имеющих различные связи с российскими силовыми структурами.

Нельзя игнорировать также проблему звиадистов. Их движение в целом подавлено. Звиада Гамсахурдиа нет в живых, но нельзя утверждать, что Западная Грузия целиком поддерживает режим Шеварднадзе. Для звиадистов чувство безопасности заключается в укреплении жесткого националистического и антироссийского режима, который пытался установить их свергнутый и погибший (убитый? покончивший с собой?) лидер. Шеварднадзе более реалистичен — несмотря на все его проклятия по адресу режима Ардзинбы и стенания по поводу того, что Грузию поставили на колени, заставив войти в СНГ. Но и в руководстве Грузии тоже нет единства. Лидеры крупных военно-политических группировок сыграли огромную роль в приходе Шеварднадзе к власти — но они обладают собственным взглядом на безопасность Грузии. Отсюда бесконечные разборки Шеварднадзе с бывшими союзниками, едва не стоившие ему жизни в сентябре 1995 года.

В связи с ситуацией в Грузии нельзя забывать еще один важный момент. Осуждая агрессию меньшинств, Шеварднадзе, по существу, применяет двойной стандарт. Ведь грузинский народ тоже был меньшинством внутри Советского Союза и ранее — внутри Российской империи. Таким образом, отделение Грузии несло в себе угрозу «общесоюзной», «общеимперской», а значит, говоря грубо и откровенно, славянской безопасности.

Если мы отбросить всю чехарду причин, следствий и моральных оценок, то останется сухая констатация факта — нынешнее развитие событий на Кавказе, во многом обусловленное отделением Грузии, несет в себе угрозу безопасности другим странам. Поэтому, например, Россия вынуждена увеличить количество войск и боевой техники в этом регионе. Но тем самым нарушается Договор об обычных вооружениях в Европе, в части так называемых «фланговых ограничений» (речь идет об ограничении вооружений, как назло, именно в этом беспокойном месте). Но это, естественно, задевает чувство безопасности Турции, которая представляет южный фланг НАТО.

Итак, на примере Грузии хорошо видна динамика распада общей концепции безопасности — а значит, и общей ее системы. Распад суверенитета сопровождается появлением множества конкурирующих концепций безопасности внутри одной страны. Каждая группа выходит на политическую арену со своим собственным чувством безопасности — иногда она и выходит на Божий свет только затем, чтобы агрессивно заявить об этом. Групповые (этнические, религиозные, корпоративные и т.п.) концепции безопасности пересекают государственные границы, и в результате в регионе складываются сложные «ансамбли безопасности». Эти ансамбли чрезвычайно динамичны и негармоничны — по сути дела, это настоящие «ансамбли опасности». Собственно говоря, и само чувство безопасности проявляется негативно — как стремление устранить ощущение угрозы. А это, в свою очередь, требует соответствующего информационного обеспечения при реализации намеченных стратегических и тактических планов.

Изменились и сами объекты, с которыми связано чувство безопасности (или ощущение опасности). В эпоху блокового противостояния это было ощущение угрозы существованию огромного политического сообщества, с которым личность фактически связывала свою судьбу. Эта угроза исходила от столь же громадного обобщенного противника (от «коммунистической опасности» или, соответственно, «мирового империализма»). Сейчас это чувство связано прежде всего с соседними этническими и религиозными группами. Реже — с более абстрактными символами, такими, как «американское господство», «имперские амбиции России», «исламский фундаментализм», «расползание ядерного оружия». Впрочем, и в этих случаях часто имеются в виду вполне конкретные субъекты, хотя, по сути, каждой из заинтересованных сторон ведется активная информационная война.