Апозиопезис - Анджей Савицкий

— Спасибо, но сегодня я не покупаю.

— Да чтоб меня громом спалило, если вру! Понюхай, пан, эту капусточку, пощупайте листочки. Ну, пощупайте, пощупайте! Тверденькие, кочанчик — ну словно камешек. Никакого тебе червака! А морковочка, пан пускай только глянет — первый сорт! — и она подсунула негру под нос пучок измазанной землей морковки, с явными следами пребывания в ней червяков.

— И почем морковка? — инстинктивно спросил Алоизий. Он не мог удержаться, чтобы хоть немножко, для порядка, поторговаться.

— По двадцать грошей. Только с поля, как Бог свят: ядреная, здоровенькая.

— Пани Кохнёва, вот слушает Христос ваши враки и во-от такими слезами плачет, — покачал демон головой. — Прямо с поля, в ноябре? Я что вам, вчера на свет появился, что вы меня сказками тут кормите?

— Ой, ой, смотрите на него, агроном нашелся, указывать мне будет, когда морковку дергать следует, сарацин проклятый! — Лицо торговки сделалось просто свекольным. — Ладно, за десять, пущай я потеряю.

— Я бы и взял, пани дорогая, от вас всегда возьму. Но сегодня не могу, — ответил Алоизий. — Фараоны[38] гонятся.

— Нет, меньше уже не уступлю, а то все узнают, что у меня доброе сердце, — произнесла торговка чуть ли не шепотом. — Ну не будем же мы за какие-то копейки ссориться. И что вы еще хотите? На супчик или там на бульончик?

— Да честное слово, фараоны меня выслеживают.

Лавочница измерила его взглядом, подозрительно щуря при том глаза. Наконец-то до нее дошло, что негр не торгуется, а говорит правду.

— Так и идите себе к чертовой матери! — забасила она. — Не хватало мне только с полицией неприятностей! Пошел отсюда!

Алоизий улыбнулся ей и даже отвесил поклон на прощание. Он совершенно не был оскорблен, лавочницы были самыми жестокими и беспощадными обитательницами Варшавы, так что рассчитывать на жалость с их стороны не имело ни малейшего смысла. И он позволил толпе вновь захватить себя. Он метался от одного прилавка к другому, кивал головой знакомым «стоякам», торгующим товаром с рук: чаще всего, ворованным, поддельным или испорченным, о чем знал каждый ребенок. Тем не менее, всегда находился какой-нибудь жадный провинциал, способный соблазниться «случаем».

Наконец джинн добрался в район, занятый еврейскими торговцами рыбой и домашней птицей. Часть лотков была наглухо закрыта, потому что была суббота, то есть, иудейский седьмой недели — шабат. Наиболее набожные евреи праздновали его, отдыхая от работы и отказываясь от заработка. Не столь религиозные, как и каждый божий день, сражались на рыночном турнире, заядло торговались и рвали пейсы, когда кто-нибудь заставлял их снизить цену. Алоизий в своем дрейфе добрался до своего любимого еврея, у которого, как правило, запасался рыбой. Худой словно тычка, с редкой, растрепанной бородой и в грязном лапсердаке мужчина, увидав постоянного клиента, разулыбался и выскочил из своей раскачивающейся будки. Двумя руками он пожал руку негра. Как обычно, от него несло рыбой, ладони были скользкими и холоднючими, как будто бы он и сам начал покрываться чешуей.

— Шалом алейхем! — дружелюбно улыбнулся еврею джинн. — И как идет гешефт?

— Паршиво, дорогой мой пан Алоизий, все счастье, что небеса вот хоть вас послали, — торгаш воздел руки горе. — Таки у меня имеется свеженький окунь, прамиком из Вислы. Пускай пан подойдет и сам осмотрит, какая упитанная рыба!

— Пан Хундсфельд, у меня неприятности…

— Еще можно найти голавля и пескариков, но для милостивого сударя разве шо этот вот превосходный окунь будет, может, и простецкой, зато ж самой подходящей рыбкой. Сплошной цимес! — Еврей сорвал висящий на стойке лавчонки крюк с пучком ненамного длиннее ладони рыбешек. — Так такого окуня у мине цельный ящик, по рублю за фунт.

— Мне помощь нужна, нужно человека припрятать.

— То есть, я хотел сказать, по пятьдесят копеек. Или пан желает жирного карпа, только ж такая рыба только для жидов[39], для пана паршивая. — Хундсфельд с отвращением скривился. — И шо вы говорите? Какого человека?

— Меня, — откровенно ответил Алоизий. — Дело политическое и, не могу скрыть, от нее сильно воняет. Я должен исчезнуть, но из города не выезжать.

Еврей недовольно прищелкнул языком и бросил связку рыб на столешницу своей будки.

— И шо я со всего этого буду иметь?

— Мою вечную благодарность, и тогда можешь считать меня своим приятелем, пан Мориц.

— А оно мне будет выгодным? Дружбой с паном я детей не накормлю, — с жалостью в голосе простонал Хундсфельд. — Жить же с чего-то надо, как-нибудь связывать концы с концами… Так пан говорит, шо дело политическое?.. Тут Цитаделью попахивает. Ежели я в подвал попаду, дети с голоду помрут. Ай вэй!

— Как-нибудь рассчитаемся, убытка на мне пан не поимеет.

— Та не хочу я делать состояние на беде другого человека, — открещивался еврей. — Но пускай мне пан пообещает, если дело таки лопнет, шоб кто-то позаботился про моих детей. А я вам помогу задаром, а шо! И пускай никто не говорит, шо жид за копейку удавится. У нас тоже имеется честь, и слова дружбы мы на ветер не бросаем. Пошли, пан, а то мы тут на виду торчим, а кажется мне, шо фараоны сегодня забегали.

И правда, в толпе появились синие мундиры варшавских полицейских. Так что мужчины прошли на тылы лавки, в тесный разрыв между прижавшимися один к другому ларьками. Здесь стояли бочки с засоленной морской рыбой и ящики с рыбьими внутренностями и головами. Вонь стояла ужасная, несмотря на ветреную и прохладную погоду. Алоизия посадили на бочке, а Мориц вытащил из кармана веревочку и начал обмерять ею негра. При измерении плеч веревочка оказалась даже короткой, торговец изумленно свистнул.

— Вообще-то я хотел устроить пану лапсердак, так таких крупных жидов и не имеется. — Он грустно покачал головой. — Через полчаса мои кузены приедут по пустые бочки, так шо будет возможность вывезти пана с базара.

— Но как? Разве я не буду слишком бросаться в глаза на еврейской телеге?

Не говоря ни слова, Мориц поднял крышку одной из бочек. Алоизий осторожно заглянул вовнутрь. А внутри было мокро и скользко, но прежде всего — темно. Воняло селедкой, пускай даже и не слишком сильно, но не это было самым паршивым, дело в том, что джинны болезненно не выносят замкнутых и тесных пространств.

— Ой нет, уж лучше сидеть в лампе, — скорчил рожу Алоизий.

Но тут в базарный гомон врезалась пронзительная трель полицейского свистка. Раздались крики, кто-то убегал от полицейских, а может это полиция устраивала на кого-то облаву. Конечно, джинн вновь мог превратиться в дым, только имелась серьезная опасность того, что на порывистом ветру он попросту развеется.

— Ладно, может как-то и выдержу, — простонал он и вскочил в бочку.

Хундсфельд наложил крышку и подбил ее кулаком.

Варшава, 13 (25) ноября 1871 г., 8:30 утра

В повозке имелось одно размещенное в железной двери небольшое окошко, и, хотя через него, при всем желании невозможно было протиснуть даже руку, на него дополнительно навесили решетку. Данил выглядывал из окошка с нарастающим ужасом. У него было странное, беспокоящее предчувствие, что это в последний раз глядит он на небо, что в последний раз дышит свежим воздухом. Страх нарастал по мере того, как повозка прокатила по Новому Швяту. То есть, его не везли ни в следственный арест на Павей, ни в тюрьму в ратуше. Выходит, целью была Цитадель.

Мурашки пробежали по спине инженера. Мрачная твердыня вздымалась на север от города, притаившись над берегом Вислы, и целясь в Варшаву стволами полутысячи пушек. Цитадель была крупнейшим в Царстве Польском военным гарнизоном, и, одновременно, исполняла роль пугала для непокорных поляков. На ее стенах часто вырастали виселицы, а в земле, на окружающей ее эспланаде[40] находились тысячи безымянных могил с телами забитых, умерших под пытками и казненных людей.

Колеса повозки застучали на брусчатке улицы Фрета, а через мгновение — Закрочимского шоссе. Каменные дома Старого Мяста остались позади, Данил глядел на них со слезами на глазах. Хоть он и считал себя невиновным, это вовсе не гарантировало, что он быстро выйдет из Цитадели, более того — что он вообще когда-либо оттуда выйдет. За ее стенами бесследно исчезали бесчисленные толпы невинных людей. Впервые за много лет инженер благоговейно перекрестился, он даже был готов прочитать молитву, только вот ее слов он совершенно не помнил.

Скрежет открываемых Александрийских Ворот прозвучал, словно удар бичом. Повозка вкатилась во внутренний двор крепости. Данил изнутри увидел массивные ворота и крутящихся рядом с ними охранников. Затем они переехали через Гвардейский плац, со стоящим по его центру массивным обелиском, построенным за деньги поляков в честь царя Николая в счет извинений за ноябрьское восстание. Проехали они мимо громадного здания казарм, затем заехали между кузниц и конюшен. Открылись очередные ворота, и повозка остановилась на внутреннем дворе Десятого Павильона — покрытого исключительно нехорошей славой следственного ареста для политических заключенных.