Призраки Гойи - Милош Форман

— Это не выдерживает никакой критики, — заметил он, обращаясь к Лоренсо. — Пытка абсолютно ничего не доказывает. Если бы мне сделали больно, я признался бы в чем угодно! Скажем, что я — турецкий султан!

— Нет, — возразил монах, — вы бы не признались.

— Совсем наоборот! Я себя знаю: чтобы прекратить страдания, я покаялся бы в чем угодно!

— Ничего подобного.

— Почему же?

— Гойя, ответьте: несмотря на то что о вас говорят, я уверен, что в глубине души вы боитесь Бога. Разве я не прав?

— Нет, это правда, я боюсь Бога, как и все люди.

— Так вот, страх перед Богом в том случае, если бы вы подверглись пытке, помешал бы вам в этих чрезвычайных обстоятельствах сделать ложное признание. Милость Божья не оставила бы вас.

— А если бы от боли у меня помутился рассудок, если бы я уже не понимал, что говорю?

— Гойя, послушайте и поверьте мне. У нас есть опыт в делах такого рода. Если вы невиновны, то Бог даст вам силу выдержать боль до конца.

После очередной паузы, во время которой все услышали, как Мария-Изабелла тихо плачет, закрыв лицо салфеткой, Бильбатуа, в свою очередь, спросил:

— Вы уверены в своих словах?

— Да, уверен, иначе я бы этого не говорил.

— И вы никогда не сомневались?

— Конечно, сомневался. У меня тоже были сомнения, это естественно. Я задавался множеством вопросов. Но с некоторых пор эти сомнения меня покинули, и всё стало ясно. Я больше не сомневаюсь. Христос вселил в меня свою уверенность, как и в святого Фому. Отныне она всегда пребудет со мной.

— Простите за нескромный вопрос, брат Лоренсо, — сказал Бильбатуа, — а вас лично допрашивали таким образом?

— Меня?

— Да, вас. Вас когда-либо подвергали допросу с пристрастием?

— Нет, никогда.

— Значит, такой случай еще не представился?

Бильбатуа тяжело дышал, размышляя. Он схватил кусок ветчины и проглотил ее одним махом. Гойя, наблюдавший за своим другом и хорошо знавший Томаса, заметил в его глазах огонек, которого он никогда прежде не видел, ни разу не дававший о себе знать, пока он работал над его портретом. Мрачный, но яркий, непрестанный, дикий блеск в глазах.

Он хотел что-то сказать другу, но тот снова взял слово. Он говорил Лоренсо бесстрастно, еле слышно:

— Если бы вас подвергли пытке и потребовали признаться в чем-то нелепом, невероятном, бог весть в чем… Скажем, в том, что вы — обезьяна! Что у вас человеческий облик, но на самом деле вы — переодетая мартышка! Вы уверены, что Бог даст нам силу это отрицать? Не скажете ли вы под пыткой, под действием боли, невыносимой боли: да-да, я согласен, признаюсь в том, что я — обезьяна?

В то время как Лоренсо смотрел на Бильбатуа с недоумением, не находя слов для ответа, Гойя вскричал с деланным смехом:

— Я бы признался! Сразу бы признался!

— Ты — да, не сомневаюсь. А вы, брат Лоренсо? Я задал вопрос именно вам.

Мария-Изабелла, вероятно знавшая этот зловещий недобрый блеск во взгляде своего мужа, обычно любезного, улыбчивого, лукавого человека, попробовала его урезонить. Она постучала рукой по столу со словами:

— Томас…Томас…

Но Томас ее не слушал. Он продолжал смотреть на Лоренсо в упор в ожидании ответа. Лоренсо опустил глаза, уставившись в стол. Он как будто рассматривал бокал с портвейном, который всё еще держал в руках.

Гойя в очередной раз попытался снять напряжение. Он спросил у Бильбатуа, что за странную игру тот затеял. Никто не станет требовать от брата Лоренсо признания в том, что он — обезьяна.

— Напротив, я собираюсь это сделать, — ответил Томас.

Он медленно встал, отодвинул стул и направился к двери. Мария-Изабелла окликнула мужа, пытаясь его вернуть, но тщетно. Томас ушел, не проронив ни звука. Его жена попросила Альваро и Анхеля сходить за отцом. Оба ее сына не двинулись с места.

Лоренсо, поднявший глаза, смотрел на каждого из собравшихся по очереди, в особенности на Гойю, который, казалось, читал в глазах доминиканца немой упрек, будто художник завлек его в западню.

В столовой наступило всеобщее замешательство. Мария-Изабелла растерянно предложила гостю анчоусы. Монах не удостоил их взглядом. Даже не потрудился отказаться. Женщина спросила у него, что еще слышно об Инес. Лоренсо отделался несколькими словами. Да, у нее всё в порядке, всё прекрасно. Теперь он выглядел обеспокоенным. Мария-Изабелла взмахнула колокольчиком, призывая слугу, но никто не откликнулся. Она спросила у Гойи, над чем тот сейчас работает. Художник, застигнутый врасплох, замялся и промычал что-то невразумительное. Альваро молча встал, вышел и так же молча вернулся несколько минут спустя.

И тут в столовой вновь появился Томас Бильбатуа. Он держал в руке листок, на котором только что написал несколько строк. Он протянул его Лоренсо со словами:

— Держите. Прочтите и подпишите.

— Что это такое?

— Ваше признание.

— Что это значит?

— Я вам его прочту. А затем вы поставите свою подпись.

Бильбатуа поднес к глазам бумагу и прочел:

— Я, Лоренсо Касамарес, признаюсь и каюсь в том, что, невзирая на мое человеческое обличив, в действительности являюсь плодом скрещивания самца-шимпанзе и самки-орангутанга. Я хочу добавить, что сделал всё возможное для того, чтобы влиться в ряды Конгрегации в защиту вероучения, дабы опорочить и погубить ее.

— Ну вот, подписывайте. — Торговец протянул гостю перо и чернильницу. — Подписывайте.

В то время как Мария-Изабелла, лишившаяся от волнения дара речи, взирала на происходящее с таким ужасом, словно только что в окна комнаты с гиканьем и свистом ворвалась стая бесов, Гойя встал и спросил у Бильбатуа, пьян ли тот или сошел с ума.

— Не вмешивайся, Франсиско, — отрезал купец, продолжавший протягивать доминиканцу листок. — Это касается только меня.

Брат Лоренсо медленно поднялся, нахмурившись, как бы силясь разгадать смысл этого необычного, даже неслыханного события. Что же делать? Ни одно из руководств духовников не могло ему помочь. Он не помнил ни одной ссылки на что-либо подобное, ни одного похожего прецедента. Бильбатуа прекрасно знал, что он не вправе позволить себе такую дерзость по отношению к члену инквизиции. Значит, он и впрямь сошел с ума, как полагает Гойя? И, коль скоро это правда, если этот человек обезумел от горя, скажем, после необъяснимого заключения дочери под стражу, то как же ему, Лоренсо, вести себя с сумасшедшим?

— Так вы подпишете, да или нет? — осведомился Томас.

— Послушайте…

— Я ничего не хочу слушать. Подпишете?

— Томас Бильбатуа, с какой стати, по-вашему, я должен это подписывать? Я никогда не подпишу, вы же прекрасно знаете! Прошу вас, прекратите эту игру, Христа ради!

— Сегодня вечером Христу не до нас. Он куда-то отлучился, представьте себе. Его здесь нет. Я пригласил его, но он задержался в другом месте по делам. Он поручил мне вам это сказать.

— Что ты плетешь? — ахнул Гойя.

— Томас, замолчи! — воскликнула Мария-Изабелла надтреснутым, непривычно хриплым голосом. — Замолчи!

— Стало быть, не подпишете?

— Нет, не подпишу! Конечно, нет!

И тут Бильбатуа подал знак своим сыновьям, которые вышли из комнаты, точно уже знали, что должны делать. Вслед за этим в столовую через две двери вошли трое слуг. Томас велел им закрыть оконные ставни и опустить шторы, что они и исполнили.

Лоренсо подошел к Гойе и сказал:

— Франсиско, уведите меня отсюда.

— Пойдемте, — ответил Гойя.

Художник хотел было вывести монаха через парадный вход, но слуги по знаку Томаса преградили им путь.

— Откройте эту дверь! — закричал художник.

Слуги как будто его не слышали. Гойя бросился на них и попытался прорваться к выходу, Лоренсо следовал за ним по пятам. Слуги, молодые и сильные (двое из них были африканского происхождения), оттолкнули обоих. Гойя накинулся на них с кулаками и завопил:

— Выпустите нас!

— А он выпустил мою дочь? — произнес Томас так же громко, как его друг. — Слушал ли он, когда она умоляла ее освободить?

В эту минуту Анхель и Альваро вернулись в столовую с длинной веревкой в руках. Гойя продолжал тщетно бороться со слугами, в то время как Лоренсо ждал, поджав губы. Бильбатуа сделал знак своим людям, которые схватили Гойю и потащили его из комнаты. Лоренсо собирался последовать за ним, но ему не дали пройти. Впервые миряне подняли руку на служителя культа, покусились на его святое облачение, и это ошеломило его. Он и вправду, как всякий монах, имел обыкновение говорить, что сутана — лучшая защита от людской злобы и превратностей судьбы. И вот, эта сутана оказалась бесполезной, предала его. Грубые руки схватили и отбросили доминиканца, чернокожие руки, повинующиеся не его, а чужим приказам.

— Опустите люстру, — приказал Бильбатуа.