Призраки Гойи - Милош Форман

Все эти вопросы не давали монаху покоя. Его тяготил еще один вопрос, на который он не находил ответа: что мог сделать Бильбатуа? И что тот собирался предпринять? Лоренсо хотел было немедленно отправиться к Гойе, чтобы попросить его разузнать о намерениях купца. Однако Гойя его предал. Предложив Касамаресу отужинать в доме Бильбатуа, он заманил его в гнусную подлую западню. Очевидно, умышленно. Лоренсо не мог ему этого простить.

Собирался ли Бильбатуа обнародовать его, Лоренсо, признание? Но каким образом? Не покажет ли он его первым делом отцу Игнасио? В таком случае, не должен ли Лоренсо опередить торговца и признаться во всем своему непосредственному начальнику, непосредственно и конфиденциально, рассчитывая на его благосклонность?

А это нелепое признание, как к нему отнесутся? Разве кто-нибудь может принять его за чистую монету, поверить в его искренность? Лоренсо втайне возлагал надежды на этот довод. Здравомыслящие люди скорее всего подумают, что речь идет о какой-то глупости, о чьей-то злой шутке, disparate. Не следует ли, ему, Лоренсо, предупредить события, доложить о случившемся и, скажем, заявить: как-то раз, во время вечеринки с друзьями мы придумали одну игру, состязание в немыслимых признаниях. Лично я признался в том, что я — обезьяна, вдобавок гибрид. И мне вручили первый приз.

Это не выдерживало никакой критики, он прекрасно это понимал. Никто бы не поверил, что человек, занимающий положение Лоренсо, стал бы на дружеском ужине высмеивать ради забавы обряды инквизиции. К тому же при этом были свидетели: члены семьи Бильбатуа, слуги и Гойя.

— Я не знаю, когда всё это закончится, — сказал монах Инес. — Надеюсь, как можно скорее.

— Я хочу отсюда уйти.

— Я тоже хочу, чтобы вы отсюда вышли. Хочу, чтобы вы вернулись к вашим близким. Будь это в моей власти, я освободил бы вас сегодня же. Поверьте. Я уничтожил бы всё, что касается вас.

— Уверена, вы можете мне помочь.

— Да, я сделаю всё, что смогу, обещаю. Но если кто-то и может вам помочь, то это Бог. Он выше всех желаний, всех преград. Хотите, чтобы мы вместе помолились?

Да…

Они встали на колени рядом, параллельно кровати, обратив взоры на распятие, и начали молиться вдвоем, как молились уже не раз. Едва они успели произнести несколько фраз, как голова девушки стала клониться к плечу Лоренсо. Мгновение спустя она уже покоилась на его плече.

Доминиканец не думал отталкивать Инес, напротив. Он даже не отстранил ее. Ему нравилось прикосновение ее кожи и волос, этой нежной щеки на его еще истерзанном плече. Он тоже наклонил голову, коснувшись головы Инес. Чуть позже Лоренсо опустил руки и медленно обвил одной рукой талию девушки. Он почувствовал короткое содрогание, которое тут же прошло. Монаху были неведомы реакции женского тела. Они могли разве что удивить либо напугать его. Поскольку тело, ощущавшееся сквозь ткань, явно не желало ни отстраняться, ни отталкивать его, он привлек его к себе. Тело не сопротивлялось и даже еще сильнее прижалось к нему.

По-прежнему продолжая молиться, не отрывая взгляда от Христа на кресте, Лоренсо позволил увлечь себя в непостижимую дивную бездну, глубины которой оставались для него неизвестными.

Касамарес поставил сундучок в закрытой комнате монастыря и ждал больше недели, прежде чем попросить о свидании с отцом Григорио.

Теперь они разговаривают в присутствии еще одного монаха, отца Игнасио, выполняющего обязанности эконома; тот пересчитывает груды монет, лежащих в ларце. Он занимается этим уже больше часа. Эконом считает, пересчитывает и отмечает суммы на листке бумаги карандашом, чтобы можно было стереть эти записи, не оставив следа. Отец Григорио и Лоренсо терпеливо ждут. Инквизитор в очередной раз просит повторить имя дарителя, которое он никогда не слышал. В конце концов монах называет общую сумму, которая оказывается внушительной.

— Достаточно ли этого для реставрации церкви? — спрашивает Игнасио.

— Вполне достаточно, отец.

— Прекрасно. Стало быть, мы можем начать работы. А пока сложите это аккуратно.

Он собирается встать, когда Лоренсо сообщает:

— Взамен имеется одна просьба.

— Такое часто бывает, — говорит отец Григорио, вновь усаживаясь. — О чем на сей раз идет речь?

— Этот купец хотел бы увидеть свою дочь.

— Свою дочь? Она у нас?

— Да, отец.

— Каков ее статус? Это подсудимая?

— Да.

— Что за обвинение выдвинуто против нее?

— Тайное совершение иудейских обрядов.

— А..

— Ее далекие предки — евреи.

— Сколько лет обвиняемой?

— Восемнадцать лет.

Инквизитор несколько секунд размышляет и снова спрашивает:

— Как вы отреагировали на эту просьбу?

— Я сказал, что буду ходатайствовать за девушку.

— С какими аргументами?

— Ее молодость, незнание жизни, не злостный характер ее вины. В сущности, нам известно только, что она отказывается есть свинину, утверждая, что не любит это мясо.

— Мы добились от нее признания?

— Да, отец мой.

— Путем допроса с пристрастием?

— Обычного допроса с пристрастием, да, отец мой.

Этот разговор происходит на фоне звона золотых и серебряных монет, которые монах-эконом неторопливо укладывает в ларец. Глаза главного инквизитора перебегают от этой кладези богатства к хмурому лицу Лоренсо, ожидающего ответа, и обратно.

Наконец, он заявляет:

— Мы принимаем сей великолепный дар с нижайшей признательностью, во имя Иисуса и его апостола, сомневавшегося в воскрешении Господа, прежде чем ему довелось прикоснуться к еще открытым ранам Христа. Сомнение становится грехом лишь в том случае, если оно перерастает в упрямство и упорство, то бишь в гордыню. В противном случае оно может оказаться полезным и даже необходимым этапом на тернистом пути познания истины.

Лоренсо слушает эти прекрасные слова, зная, что сообразно приемам, которым его обучали, их произносят лишь для того, чтобы скрыть мыслительный процесс, который совершается в то же самое время в гибком и остром уме настоятеля. Тот добавляет, что имя Томаса Бильбатуа будет высечено золотыми буквами внутри самой церкви, чтобы увековечить это щедрое благодеяние.

— А что касается его дочери? — спрашивает Лоренсо.

Инквизитор еще несколько мгновений раздумывает, прежде чем сказать:

— Что касается его дочери, я лично буду молить нашего Господа, чтобы он заступился за нее.

— Мы не можем ее отпустить?

— Сие было бы несовместимо с нашими принципами, брат Лоренсо, это хорошо вам известно. Сие было бы тем более прискорбно, что мы недавно усилили эти принципы по вашему же почину. Отпусти мы теперь эту девушку, сознавшуюся в своих заблуждениях, сие просто-напросто означало бы, что мы ошиблись, и инквизиторский допрос с пристрастием утратил Божественную связь с истиной. И все наши враги тотчас бы этим воспользовались. Уверен, вы понимаете, что я хочу сказать.

— Да, отец мой.

Инквизитор внимательно смотрит на Лоренсо, который склоняет перед ним голову. Он даже кладет руку на плечо монаха. С тех пор как настоятель знает Лоренсо, он уважает его и даже восхищается им. Несмотря на различие в их происхождении и несхожесть характеров, он временами ощущает свою близость к этому крестьянину. Видимо, это можно назвать любовью.

Отец Григорио с присущей ему, вероятно, более скрытной, более сдержанной, более мягкой и гибкой точкой зрения разделяет твердые убеждения Касамареса и хотел бы, чтобы эти принципы одержали верх; при этом он не вполне уверен в том, что они являют собой путь, предначертанный Богом, ибо в этом отношении Игнасио разделяет сомнения апостола Фомы. Главного инквизитора поражают темперамент Лоренсо, его воодушевление и работоспособность, характерная для него удивительная редкая смесь дисциплинированности и страстного пыла, даже если он порой угадывает за внешней силой монаха и его верностью своему долгу тайную слабость и скрытую растерянность, а также необъяснимый трепет, потребность в поддержке и утешении, граничащую с внутренним страхом. Отец Григорио был бы не прочь иметь такого сына, как Лоренсо.

— Послушайте, — обращается он к монаху. — Я скажу вам кое-что, о чем вы знаете, но о чем стоит постоянно помнить. Люди грешны. Простые смертные, вы и я. Все мы — жертвы заблуждений. Даже и в особенности тогда, когда мы считаем, что правы. Уж кому-кому, а вам я не стану говорить, что нас искушает дьявол. Нет. Дьявол — внутри нас. Он зовется уверенностью. Личной, персональной уверенностью. Полагаю, вы меня понимаете?

— Да, отец мой.

— И всё же мы нуждаемся в уверенности, ибо без нее мы бессильны. В той самой сокровенной непоколебимой уверенности, которую называют верой. Дабы устранить это противоречие, дабы противостоять соблазнам личной уверенности, подстерегающим всех нас, мы нуждаемся в церкви. Именно поэтому мы ее создали. Мы сотворили нашу мать. Все люди испытывают потребность в коллективной совести, идет ли речь о религии или даже о политике. Они нуждаются в совести, связывающей традицию с ее неоценимым вкладом с нынешними идеями, самыми современными понятиями, присущими таким братьям, как вы, идеями, ниспосланными нам Богом. Вы, конечно, меня понимаете?