Тысячелетняя пчела - Петер Ярош

Но тогда, сразу же после пожара, еще никто и представить не мог, как окончит свою столь полезную жизнь трудяга-пекарь. Мужики растащили у него рогалики, а он — пробудившись — как следует с ними выпил. Потчевание, однако, длилось недолго: к восьми в корчму стали заглядывать нетерпеливые женки и каждая своего мужика (или своих) вытягивала оттуда и заставляла воротиться на пожню. Но и покосу приходит конец. В тот год погода стояла, и крестьяне управились на верхних лугах за две недели. Скосили траву, высушили ее и свежим сенцом забили сенники. На сеновалах одуряюще пахло. Теперь, как никогда, на них сладко было полеживать и видеть сны. Однако же столь благостного роздыха мужики не дозволяли себе и стягивались на ближние луга. Женщинам полегчало. Разудалые девки вечерами все чаще выставляли на придомьях свои загорелые икры и плечи. Снова до поздней ночи звенел зазывной женский смех, дразнивший страждущих.

Валент начал заниматься с Герминой немецким. Однажды вечером прибежал к нему помещичий батрак с оповещением, что барышня готова и ждет. Валент тщательно умылся, причесался, побрызгался старыми духами. Спрыснул и подмышки выутюженного пиджака. Долго крутился перед псевдовеницейским зеркалом. Надушился так сильно, что самому стало тошно. Он снял пиджак и долго тряс его, вздымая воздух и все принюхиваясь. Когда запах по-ослаб, он снова оделся и тронулся в путь. Просторный господский дом встретил его неприветливо. С лаем кинулась к нему свора собак — того и гляди вцепятся в брюки с заглаженными складками — такими, что об них и порезаться можно, — да, на счастье, выбежала служанка. Ввела его в залу с роялем, на котором Гермина наигрывала какие-то неблагозвучные прелюдии. Служанка убежала, а Валент нерешительно мялся в дверях. Пока Гермина доигрывала незнакомое сочинение, Валент нервически поправлял на шее большой в крапинку бант и манжеты на руках: за каникулы он, видать, поотвык от всех этих модных затей. Остановил взгляд на девушке. Единственной дочери мелкого помещика Гадерпана могло быть лет шестнадцать. С тех пор как Валент в последний раз видел ее, она ничуть не выросла. То была маленькая женщина, лицом и всем обликом походившая на свою мать Валику. Большую часть не очень красивого лица прикрывали пышные волосы, но сутуловатую, едва ли не горбатую спину ничем нельзя было прикрыть. Зато глаза были живые, взгляд пытливый, лицо выражало подозрение и недоверчивость. Кончив играть, она поднялась и остановилась возле рояля. С минуту пристально смотрела на Валента, потом подошла к нему и протянула руку.

— Ты влюблен? — спросила.

— Я? — растерялся Валент.

— Ты! — упорствовала она.

— Нет! — вспыхнул Валент и, нахмурившись, непроизвольно по-мужски выпятил грудь. — А ты?

— И я нет! — отрезала она и добавила уже мягче: — Но хотелось бы.

Она подошла к столику, взяла с него несколько

книжек и протянула Валенту. Он бегло их проглядел… Все

это были учебники немецкой грамматики и разговорники.

— Подойдут? — спросила Гермина.

— Вполне! — ответил он.

— С чего начнем?

— С разговорной речи.

— Хорошо, — согласилась она, — но пусть это будет разговор о любви.

— Не возражаю, — с готовностью кивнул Валент.

— Так сядем же! — Гермина потянула нерешительного Валента за руку и усадила в кресло. — Ты научишь меня говорить по-немецки, а я тебя играть на рояле… Согласен?

Он не ответил, только кивнул.

И вот, стало быть, они говорили по-немецки о любви, и Гермина делала первые успехи. Однако, освободившись через два часа от ее навязчивого общества, Валент почувствовал себя наверху блаженства. Странная девушка, думал он, уродлива, некрасива, но в ней есть что-то необычное, даже притягательное. Сама же навязывается, но тут же оскорбляет, а минутой позже снова пристает и снова отступает. В ней словно две женщины: уродливая, та, что перед главами, и красивая — ее не видишь, а только чувствуешь.

Кто знает, как долго бы размышлял Валент в таком же духе и до чего бы додумался, кабы мысли его не спугнула Ганка Коларова. Выскочив неведомо откуда, загородила дорогу. Он почти испугался, так неожиданно она предстала перед ним.

— Ганка! — ахнул он.

— Ты уже не любишь меня! — расплакалась девушка.

— Я? — удивился Валент. — С чего ты взяла?

— Я все знаю! Гермину учишь немецкому!

— Ну и что! Заработаю сколько-то крейцеров…

— И завтра туда пойдешь?

— Пойми, Ганка, дорогая, я обещал. — Валент схватил Ганку за руку, привлек к себе. — Ты же хорошо знаешь, что мне каждый грош кстати. Мне легче будет учиться, поверь мне…

— Ну ладно! — уступила наконец Ганка и попыталась улыбнуться. А потом опять разрюмилась на груди у Валента.

Вот, собственно, и все. Валент до конца каникул учил Гермину говорить о любви по-немецки, а Ганка каждый вечер поджидала его в загуменье, словно всякий раз хотела поскорей изгнать из его мыслей Герминин образ. Она обнимала его, льнула к нему, словно хотела вытеснить или отогнать от него любое воспоминание о Гермине, стереть любой след, оставшийся от нее, — запах, дыхание, пушинку, заблудшую веснушку… Она отдавалась Валенту каждый день на затерянной лужайке промеж гумен, отдавалась ему со страстью и негой, вся без остатка, словно хотела вобрать его в себя, завладеть им навеки. Валент только теперь по-настоящему влюбился. Пьянящая сладость любви так его охмеляла, что в конце каникул ему тяжко было и думать об отъезде в кежмарскую гимназию… Но время подвигалось вперед. Время стирает поступки, иногда побуждает к ним. Получив от Гадерпана тридцать гульденов, Валент простился со всеми и отбыл учиться. Он не хотел, чтобы его провожали, и поступил мудро. Уже за околицей у него от печали так сжалось сердце, что выступили слезы. Устыдившись, он торопливо утер их. Вернись он сейчас, то остался бы навсегда. Но он поборол в себе зовущие и приманчивые путы родины, повернулся и пошел. Именно в эту минуту отчий дом на-половину потерял его…

Осень дозрела. После жатвы выкопали крестьяне картошку, и мужики снова стали живо подумывать о своих ремеслах. Девушки враз потеряли свою сговорчивость, сделались строги, добропорядочны, теперь и не дотронься до них: им захотелось замуж. То было знаком и для многих парней — нечего, мол, больше отвиливать, пора исполнять мужской долг — жениться!

Само, оставшись наедине с отцом-матерью, заговорил о свадьбе.

— Добро, — согласился отец, — но на свадьбу заработай сам. Охотно подсоблю тебе мясом, картошкой, салом, колбасой и мукой. Остальное бери на себя.

Глава вторая

1

Хватит дома баклуши бить, пора в путь-дорожку снаряжаться — сказали на исходе сентября несколько гибовских каменщиков и взялись готовить свой инструмент. То была слаженная артель ровесников, и предводил ею повидавший свет, лет на десять старше товарищей, мастер-каменщик Петер Жуфанко. Меж собой они прозывали его Змеем. Пока дорос до мастера, он обошел в подмастерьях всю Австро-Венгрню, Швейцарию, Германию, раза два-три вел кладку и в России. Если кто представляет себе каменщика приземистым, коренастым молодцом, у которого от кельмы, шпателя, отвеса, молотка и вечного подкидывания кирпичей несоразмерно утолстились мышцы или который от частого прищура то одного, то другого глаза окосел, так в случае с Жуфанко он сильно бы ошибся. Змей был прямой противоположностью: высокий, стройный, даже сухощавый. Лицо — и главное подбородок — словно высечено, щеки в меру запавшие. Руки чересчур велики, а ладони до того широкие, что прыгни он ненароком с лесов и взмахни ими как крыльями, то минуту-другую, пожалуй, парил бы над землей. При ходьбе он покачивался, изгибаясь всем телом, словно ввинчивался в воздух. Взгляд сосредоточенный, пронзительный — посмотрит, аж мороз по коже подирает. Змей, одним словом. Но нравом был приятный, веселый, хотя и не бог весть какой покладистый. Не дурак был выпить, и уж тогда — как о нем язвительно поговаривали — имел склонность вкручиваться в земные трещины, кои во хмелю упорно выискивал. Ходила о нем молва — столь же язвительная, — будто в молодости он и его бабка, у которой были такие же склонности и на которую он явно смахивал, пробуравили собственными телами подземные ходы между Гибами и Выходной. Наловили будто ужей и гадюк и их выделанной кожей ходы эти выстилали. А потом скользили по ним меж двумя селами. Петер Жуфаико однажды купил у труппы бродячих циркачей молодого тюленя и за два месяца выучил его говорить. Тюлень отвечал на вопросы детской считалки. «Как тебя зовут?» — спрашивал Жуфанко. «Копытокапут!» — самозабвенно отвечал тот. «А кличка твоя?» — продолжал Жуфанко. «Мишко-гоп-ля!» — заключал тюлень, облизываясь длинным языком. Однажды тюлень пропал, и злопыхатели утверждали, что Змей заманил его в свои подземные ходы и ездит там на нем, как на сивке. Когда же Змей поддавал лишку — а случалось это нередко, — он грозился, что со злости влезет в какую-нибудь трещину, пропасть, скважину, упрется в ее стены плечами, локтями и будет давить так истово и долго, пока наша матушка-земля не треснет и совсем не располовинится. Хорошо еще, что он ловок был и в работе. Это было его главное достоинство. На кладке мало кто мог с ним сравниться.