Тысячелетняя пчела - Петер Ярош

После обеда перед отходом вся артель каменщиков собралась у Пиханды во дворе. Сидя на бревнах, судили-рядили, что взять, чего бы не забыть и куда податься.

Когда уж почти столковались, подсели к ним два местных железнодорожника: Ян Аноста и Биро Толький. Оглядели артель, и, похоже было, завидуют: идут, дескать, парни, в мир на стройку — людей посмотреть, себя показать.

— Чего вас завидки берут? — накинулся на них Левша. — У вас дома работенка, и если поезд не прихлопнет, то гни себе спину на чугунке до второго пришествия!

— Да разве мы тебе завидуем? — рассмеялся Биро Толький. — Ступай хоть к черту на кулички, ломай себе шею…

— Я бы лучше дома, как ты, разлеживался, — отозвался Пиханда. — Найди мне работу на чугунке — я с места не двинусь.

— Не принимают, братец! — сказал серьезно Аноста. — И еще долго не будут! У нас и то никакой уверенности, — повернулся он к Левше. — Поговаривают, что скоро и с чугунки начнут увольнять.

— Куда ж податься бедному человеку? — отозвался молодой крестьянин Петер Слабич, слушавший разговор каменщиков и железнодорожников. — Построили чугунку, и крестьяне теперь не могут извозом промышлять — возить соль и руду. Потеряли последнюю возможность заработать копейку…

— Нужно слушаться советов Орфанидеса! — сказал Пиханда.

— Одними деревьями и пчелами сыт не будешь! — возразил Мудрец.

— Четверых-пятерых детей целый год не продержишь на фруктах и меде. Да и не наберешь столько.

— Речь не только о деревьях и пчелах, — сказал Само Пиханда. — Орфанидес советует открыть новые фабрики, чтоб поддержать бедноту.

— А кто их откроет? — рассмеялся Аноста.

— Беднота!

— Хе-хе, а у нее есть капиталец? У тебя есть? Как видишь, ни у тебя, ни у меня, ни у кого из нас нет капитальца, — продолжал Аноста. — А у кого он есть, тот, вестимо, может открыть фабрику, да еще и нажиться на ней.

— Да откроют ли ее?! — засомневался Мудрец. — Кому надо ее открывать? И что на этой фабрике выделывать? Уж не глиняные ли горшки? На них и наших гончаров станет. Или бочки под капусту? А где продать их? Кто купит? У каждого свой бочонок в погребе… Может, палинку? Ее тоже на свете до черта!

Мужчины не смеялись. Молчали — словно их мучило, терзало, давило что-то недосказанное. Кивали, думали, хмыкали.

— Были бы фабрики, были бы и гроши! — скорей простонал, чем проговорил Бенедикт Вилиш.

— Дерева кругом навалом, — отозвался Матей Шванда. — Можно бы и его пустить в дело…

— Вот дурьи головы! — высмеял обоих Мудрец. — Капитальца на фабрику у вас нет, леса в округе не ваши. Сидите тут и строите воздушные замки… Не-ет, друг любезный, держись-ка своей кельмы. Она одна тебя не подведет! Ждать нам от жизни нечего! Ломай хребтину на поле да на промысле до последнего издыхания. Ишь фабрикантами стать захотелось! Вот умора!

Приступ смеха согнул его в три погибели. Он гоготал, кричал, хрипел, а по лицу текли слезы. Он ревел, сипел, под конец даже завыл. Кто знает, может, его и кондрашка хватил бы, не пни его Матей Шванда-Левша под зад. Мудрец кувырнулся и очухался Поглядел на Левшу и собрался было кинуться на него, уж и кулаки сжал, да силач Левша, как бы не обращая на него внимания, повернулся боком. Мудрец запрыгал вокруг Левши, потянулся злобно к нему пальцами, но вдруг, откуда ни возьмись, мастер Петер Жуфанко.

— Это чего вы тут выкамариваете, молодцы? — обрушился он на Левшу и Мудреца. — Завтра идем в Брезно на стройку а вы жуть какие неприбранные, нечесаные, точно вас из хлева выпустили. Волосы длинные — хоть косы заплетай. Подбородки и шеи позаросли, аж кадыки не видать! — говорил Змей, строго оглядывая свою артель. И лихо плюнул на метр от себя. — Брадобрей! — кликнул он Феро Дропу — Живо всех подстриги! Потом побреетесь! И одежду проверить, подлатать, пуговицы пришить, — распорядился он. — Вы уж на военной все отслужили, вот и вспомните сию науку.

Мастер Жуфанко кончил, ловким полукругом выплюнул окурок, и парни сразу зашевелились.

— Сперва меня пострижешь! — приказал Змей, остановившись перед Феро Дропой.

— К вашим услугам, ваше благородие! — пошутил Брадобрей и почтительно поклонился Змею. — Какую прическу изволите?

— Обыкновенную, под горшок! — рассмеялся наконец и Жуфанко.

Сразу же нашелся стул, и в Брадобреевых руках затявкали ножницы, замелькала машинка, забегал гребень. Жуфанко-Змей сел, Брадобрей насадил ему на голову глиняный горшок, прижал его левой рукой, а правой по кругу начал стричь волосы.

Прибежала сестра Брадобрея, Стазка, и замерла в изумлении, увидев всю артель в сборе.

— Ты что, тоже пришла причесаться? — поддел ее Мельхиор Вицен-Мудрец. — Только дозволь, я и сам порасплету-позаплету тебе косицы!

— Не мели языком, Мудрец! — одернул его Брадобрей. — Еще слово, и я обрею тебя наголо!

Ребята рассмеялись, а Мудрец, сконфузившись, давай извиняться.

— Да у меня и в мыслях ничего плохого не было! Я и не думал Стазку обидеть! Ты ведь не сердишься на меня, Стазка?

Но та, уже опомнившись от удивления, поглядела горделиво на Мудреца и, небрежительно дернув плечом, повернулась к брату.

— Ступай дрова рубить!

— Сейчас ему недосуг! — вступился за Брадобрея мастер Жуфанко. — Вот острижет нас, все придем на подмогу! И ты тоже, Стазка, готовься, завтра поутру — в путь!

— А я еще не решила, пойду ли! — с достоинством отрезала Стазка и, ничего не объяснив, убежала.

— Неужто она посмеет с нами так поступить?! — повернулся Жуфанко к Брадобрею. Змей резко дернул головой, и ножницы заквакали так, что он даже вскрикнул.

— Не бойся, это она просто кочевряжится! — успокоил мастера Брадобрей.

— Ты поосторожней! — обрушился на него Жуфанко.

— Будешь так крутиться и вертеть головой, ей-ей отрежу! — пригрозил Брадобрей.

— Он, поди, и без нее обойдется, — отважился заметить Мудрец, но тут же прикрыл рот рукой.

Змей сурово на него зыркнул.

— Я просто думал, что… — растерялся Мудрец.

— Известно, что ты думал, — сплюнул в сердцах Жуфанко. — Не сидел бы я, так пришил бы тебе уши к плечам!

— Так уж сиди лучше, сиди! — унимая вскипевшего Жуфанко, Мудрец поспешил ретироваться.

— Готово! — сказал Брадобрей и подал мастеру зеркало.

Жуфанко оглядывал себя так пристально, что и про Мудреца забыл.

— А я еще парнишка хоть куда, — похвалил он себя со знанием дела.

— Следующий! — возгласил Брадобрей.

На стул сел Самоубивец.

2

Вечера и ночи перед отходом из дому бывают самыми короткими. Тогда-то и надо больше всего спроворить, уладить, проверить. В лихорадочной торопливости, словно каждую минуту ложится на отходящего безотложная обязанность и новый долг. Под вечер подстерегла Мария Дудачова удивленную Стазку Дропову и, расставив ноги, преградила ей дорогу.

— Оставь Само в покое! — возопила Мария.

— Тьфу, да мне его даром не надо! — огрызнулась Стазка и, обойдя ее под самым носом, добавила: — Держи его в чулане под замком, а то на свете тьма девчат, да таких пригожих, что ты и представить себе не можешь…

Стазка унеслась, а Мария, глядя ей вслед, долго стояла в тягостном раздумье. С какой бы охотой оттаскала она обидчицу за косы и окарябала ногтями. И вдруг передернувшись, помчалась домой — поджидать своего Само. Не она одна поджидала: в тот вечер за многими окошками стучали девичьи сердца. В поте лица трудились каменщики, расставаясь на десять недель со своими зазнобами.

Было уже утро, когда Само доплелся домой. Выкатилось солнце. Само жмурился, на веки ему давила усталость, ноги дрожали, подкашивались. После изнурительной, бессонной ночи он с наслаждением повалился бы на прохладную постель, накрылся бы прохладной периной, продрых бы хоть до обеда. Но через час надо было уходить. Дома на дворе его потешили подвиги отоспавшегося петуха. Он топтал одну куру за одной и, довольный, отхекивался. Наконец гордо и спесиво закукарекал. Начинался новый день. Само извлек из колодца ведро студеной воды, вылил ее в деревянную шайку и хорошо, до пояса вымылся. Полегчало. Усталость сошла, веки и глаза ожили, колени обрели устойчивость. Заговорил в нем голод…

Артель вышла ровно в семь. Семеро мужчин, восьмая — женщина. Воскресное утро робко подталкивало их в спину солнечными лучами. Обвешанные всякой кладью, они подались вверх по Глубокой дороге и на Камне остановились. Мастер Жуфанко сбросил со спины рюкзак.

— Положено проститься с селом и краем! — сказал он серьезно, словно совершал обряд.

Запустив руку в рюкзак, вытащил бутылочку палинки и налил в рюмки. Выпив друг за дружкой, они попрощались с родным краем, лежавшим перед ними как на ладони. Село жалось прямо под ногами, вокруг простирались неохватные угодья, обмывавшие на востоке подножья татранского Криваня.