Тысячелетняя пчела - Петер Ярош

— Выхолощу всех подчистую! — не уставал грозиться Шоколик.

— И впрямь всех?

— Каждого, кто не будет говорить в Венгрии по-мадьярски!

— И себя?

— И себя!

— Так с себя и начинай! — подзадорил его Древак и протянул ножик.

Мужчины рассмеялись, корчмарь при этом даже кому-то водки лишку налил. Шоколик угрожающе поднялся, но, потеряв равновесие, снова плюхнулся.

— Что же ты, режь давай! — подначивали мужики Шоколика.

— Вы еще увидите, ей-богу, увидите, очень даже увидите! — грозился Шоколик.

— Как свои задницы! — засмеялись мужики.

— Режь да штаны не попорть! — галдели вокруг.

— А попортит, нашьем ему пуговки на голую задницу!

— Будет она у него застегиваться!

— Если он его весь отчикнет, чем же сикать будет?

— Ухом!

— Большим пальцем ноги!

— Он у него подагрический, сквозь соль моча не пробьется!

— Тогда глазом!

— Тоже дело: слезами изойдет, глядишь, и облегчится!

Мужики, корчась в судорожном смехе, катались по земле, стонали, ойкали, словно от колик. Порасплескали палинку, но не печалясь, заказывали по новой.

— А вот увидите! — взревел Шоколик и стукнул кулаком по столу. — Всех выхолощу, а вас первых! Или учитесь по-мадьярски, или оскоплю!

— Слыхали? — подал голос Древак. — Над нами и то не сжалится.

— То-то работенки у него будет!

— Еще бы! — Древак озабоченно тряс головой, давясь от смеха. — Уж и попотеет, пока научит всех венгерских словаков, немцев, русинов, сербов, хорватов, славонцев, далматов, греков, рацов, вендов, евреев, влахов, македонцев, цыган, армян и других творить «отче наш» по-мадьярски!

— А считать от одного до ста?!

— А считалку?

— А которую?

— Гана фука фунда лука

фунда кава кевен дука

гана фук фупо лук

фунда кава кевен дук.

— Эту и переводить не надо! — вскричал Древак.

— А эту?

— Какую?

— От капусты бабу пучит,

от моркови у ней боли,

от картошки бабе тошно,

от гороха спать с ней плохо.

— Болван!

— А почему?

— Испортишь нам соколика!

— И впрямь! А не хотелось бы!

— Попроси у него прощения!

— А я не умею!

— Хоть попробуй!

— Ну прости, не взыщи, соколик!

— Не слышит…

— Громче, что ли?

— Только чтоб мы не оглохли!

— Так лучше не надо!

104

— Может, он задрых?!

— И впрямь ему дремлется…

— Может, кумекает.

— А есть чем?

— Хватит! — взревел Пал Шоколик — злоба душила его, он даже с лица спал. Вдруг, вырвав у Древака из руки нож, он спустил штаны и отхватил у себя кусок крайней плоти. И если бы не мужики, которые отволокли его к лекарю, он, разумеется, истек бы кровью.

Корчмарь Герш остановился в замешательстве над отхваченным куском и раздумчиво вздохнул.

— Как же поступить с этаким духовным заветом?

И немного подумав, он уж собрался было кинуть его в мусор, но ненасытная и прожорливая кошка оказалась проворней. Она бросилась на духовный завет Шоколика и в миг его сожрала.

— В этот препуций неплохо было бы переплести венгерский кодекс, — сказал Древак и тут же загоготал. И все остальные чуть со смеху не лопнули.

Но Пал Шоколик вскоре пришел в себя. Он поднялся с больничной койки, набрался сил и месяц спустя снова был мил барышне Мракловой. Однако с той поры еще решительней возненавидел все немадьярское и, как выяснилось поздней, доносил властям обо всех опасных венгерскому отечеству панславистах[21].

А сейчас Пал Шоколик, погруженный ненадолго в думы и отягченный заботами о венгерской отчизне, сидел за столом юбиляра и повторял одну единственную фразу:

— Egy akol és egy pásztor!

— Ведомо ли тебе, сыне, что сказал святой Штефан, венгерский король? — обратился к Шоколику учитель Орфанидес.

— Нет! — отрезал Шоколик.

— Ты же не был плохим учеником.

— Зато вы были плохим учителем, — сплюнул Шоколик. — Не обучили меня мадьярскому!

Мужчины вскочили и уж хотели броситься на Шоколика, но учитель остановил их.

— Не надо, ребятки! Лучше потолкую с ним… — мягко и примирительно улыбнулся Орфанидес— Ну как, не помнишь, что сказал и какой государственный принцип возгласил Святой Штефан в отцовском поучении[22] наследнику престола Имриху? Unius linguae uniusque moris regnum imbeccille et fragile est.

— Не понимаю! — досадливо отвернулся Пал Шоколик.

— Королевство с единой речью и едиными нравами слабо и зыбко! — перевел цитату учитель.

— А я говорю: Egy akol és egy pásztor! Одна овчарня и один пастырь, egy akol és egy pásztor! И баста! И по-другому не будет! Нынче не те времена, что при короле Штефане… Через двадцать пять, то бишь почти через двадцать пять лет после австро-венгерского соглашения[23], вам неплохо бы уразуметь, что вы стали мадьярами и государственным языком стал мадьярский! И баста! И все дела!

— Занятно! — отозвался Мартин Пиханда. — Ты небось знаешь, что, по подсчету пана Чапловича[24], в Венгрии, кроме трех с половиной миллионов мадьяр, живет еще четыре с половиной миллиона словаков, миллион румын, полмиллиона немцев и десятки или сотни тысяч других народов и народностей… А ты собираешься всех обратить в мадьяр?

— Всех!

— И за какой срок?

— До конца века!

— За девять лет?

— А то и раньше! Egy akol és egy pásztor! — снова выкрикнул Пал Шоколик, издал несколько бодрящих гортанных возгласов, подпрыгнул, раскачав рукой яблоневу крону над головой, и удалился. Мужчины за столом молча выпили и уставились друг на друга недоуменным взглядом.

— А вдруг таким, как Шоколик, это удастся? — спросил Мартин Пиханда.

— Никогда им не удастся! — воскликнул Ондрей Надер.

— Будем защищаться, кровь свою прольем, а язык и народ сохраним! — ударил кулаком в стол Петер Гунар.

— Кровь проливать нужды не будет, — сказал Орфанидес.

— Правильно! — присоединился Надер.

— Invitas ipsis[25] они все равно ничего не станут делать! — улыбнулся Орфавидес — Насильственная мадьяризация лишь накаляет обстановку в Венгрии. Словаки, сербы, хорваты, немцы, румыны и все остальные упорно и неколебимо отстаивают родной язык.

— Насилие порождает насилие! — сказал Мартин Пиханда.

— Конечно, есть и отступники, — продолжал учитель, — и с этим нельзя не считаться. После австро-венгерского соглашения в шестьдесят седьмом пештские господа и нас порядком потеснили. Кем бы мы сейчас уже были, кабы по сю пору продолжали так, как начали?! Была у нас замечательная Матица Словацкая, были словацкие гимназии, выходило сорок семь журналов[26]. Ныне их число до крайности уменьшилось. И дай бог, чтобы не было хуже! Но мы выдержим все, хотя у нас и отнимают школы, язык, изгоняют нашу речь из церквей и учреждений… К счастью, мы не одиноки! Нам помогают и всегда помогали разумные мадьяры. Да, мадьяры! Смелых голосов раздается все больше и больше с мадьярской стороны. Пешт, известно, беснуется, но это лишь горстка господ — мегаломанов, которая в один прекрасный день улетучится, как дым…

Учитель встал, обошел стол и поднял с земли яблоко, только что упавшее с дерева. Оглядел его, понюхал, положил на стол. Погруженный в раздумья, он наконец сказал убежденно, с еле приметной усмешкой на лице:

— А пуще всего подавляет нас мадьярский капитал! Ему прежде всего следует противиться — и тоже капиталом! Я не устаю повторять: нужно основывать фабрики, вкладывать капитал в промышленность. У нас должна быть своя хозяйственная программа.

— А где его возьмешь, этот капитал? — спросил Ондрей Надер.

— Нужно объединяться, основывать акционерные общества, кредитные товарищества, сберегательные кассы и банки. Лишь так мы сможем противостоять чужому капиталу! А какие возможности основывать фабрики! У нас дерево, текстильное сырье, кожа! Мы должны что-то делать, друзья! С тех пор как упразднили цеха, наши лучшие ремесленники бродят в поисках работы и, не найдя ее дома, отправляются за море, в Америку. Но фабрики нужны не только ремесленникам. В первую очередь они нужны бедноте! Фабрики — это возможность работать и как-то прокормиться.

— А кто же откроет эти наши фабрики? — пробурчал Мартин Пиханда. — Мы, бедняки?! У меня нет денег, чтоб прикупить полоску землицы — какая уж тут фабрика! Гадерпан пусть откроет фабрику, хоть самую плюгавую.

— Да и он не велика шишка, — засмеялся Петер Гунар.

— Оно конечно! — согласился Ондрей Надер. — Но свой капиталец он уже несколько лет как вкладывает в кожевенное дело в Микулаше…

— Ну а остальные наши богатеи? — спросил с возмущением Мартин Пиханда.

— Этим-то плевать на народ! — сказал Петер Гунар.