Стрелки - Татьяна Кухта

А потом приходили двое, тащили ее в подземелье, сдирали одежду с присохших рубцов и язв, и хмурый, заспанный палач перебирал звякавшие щипцы. Тогда она знала, что наступила ночь, и тьма над землей сливалась в ее измученном сознании с тьмой, наступавшей после боли.

Вначале она пыталась сопротивляться боли, потом обрушивалась невидимая плотина, и боль затопляла ее всю. И, вновь приходя в себя на ледяных камнях, она проклинала свою слабость.

Она не знала, что со стороны казалась совсем не слабой. Что Консул каждый день справлялся у палача, просит ли она пощады, и всякий раз палач отрицательно качал головой. Она не знала, что палач потихоньку удивляется ее стойкости. То, что она кричала во время пытки, еще ничего не доказывало кричало истерзанное болью тело. А глаза ее, даже затуманенные мукой, оставались прежними, и палач смутно подозревал, что Консул не появляется на пытках не из-за ночного времени, а оттого, что боится этих темных, бездонных, как омуты, глаз.

Однажды Консул все же появился - в сопровождении разряженной толпы родичей и дам. Они шли по подземелью, брезгливо переступая через заплесневевшие лужи, дамы поспешно подбирали подолы, чтобы, Предок храни, не испачкаться. Одну из дам Консул вел под руку - изящно и непринужденно, как истинный рыцарь. Впереди шли слуги с факелами.

Гости, бросив на все лениво-любопытствующие взгляды, прошли дальше, а Консул замедлил шаг, придержал за локоть свою спутницу:

- Рекомендую, дама Истар - Хель из Торкилсена. Хозяйка.

Он проговорил это, как гостеприимный хозяин, показывающий гостье редкой породы пса. Палач, нахмурясь, ждал. Дама ступила вперед.

Пытка только началась, и Хель была в сознании. Она увидела вскинутые в спокойном удивлении подведенные брови, безмятежный овал лица, властно изогнутые губы. Узкие, чуть раскосые глаза встретились с упорным взглядом Хели, и что-то в них дрогнуло, в этих глазах.

- Забавно, - проговорила она высоким, чуть капризным голосом и повернулась к Консулу: - И что вы с ней собираетесь делать? Консул пожал плечами:

- Не оставлять же ее в живых, как знамя для этого сброда.

Дама Истар хотела что-то сказать, но Хель опередила ее.

- Ты умрешь раньше меня, - отчетливо произнесла она, - Обещаю тебе это.

Консул отпрянул. Потом, искривив рот, выхватил вдруг у палача раскаленные щипцы и прижал их к щеке Хели. Она дернулась, но не закричала. Лицо Консула расплылось перед ее глазами, как отражение в колеблющейся воде. И еще она услышала, как дама Истар брезгливо проронила:

- Мясник.

И пошла дальше, придерживая подол кончиками пальцев. Консул помедлил и двинулся за ней, отшвырнув щипцы. Тогда палач сорвался с места.

- Снимайте ее! - крикнул он подручным. - Быстро!

- А разве... - заикнулся один из них.

- Заткнись! - рявкнул палач так, что мелко зазвенело железо на полке. Поверья не знаешь?!

Втроем они уложили Хель на пол, и палач приказал:

- Тащите тряпки, мазь. Живо!

- Залечивать? Хозяин узнает - несдобровать.

- Самому ему несдобровать! 3абыл, что ли? Если лицо задеть, мертвец потом погубит. Поворачивайтесь, я сказал!

Мы вышли на траву из подземелья, и теплый тугой ветер ударил в лицо, и погасли фонарики. И тут же все заговорили, перебивая друг друга, как будто разрешились от обета молчания. Они с облегчением говорили о солнце, о свежем воздухе, о скорой поездке в Кариан; знакомая мне по Эрнару супруга озабоченно спрашивала у мужа: "Ты не простудился?". Я знала, что это не от суетности просто они рады были наконец оставить за собой подземелья Тинтажеля. Они сходили вниз по горячей от солнца траве и с каждым шагом все прочнее забывали ледяной мрак, таившийся под землей. И я могла бы так же спокойно сойти с холма и забыть все, но мне не давали сделать этого тяжесть браслета и горький вкус подземной влаги.

Я отошла в сторону и села на плоский черный камень, едва видный из травы. Камень был теплый. Ящерица зеленой струйкой брызнула в траву. С холма видны были поля, дороги, светлый блеск маленьких озер в лугах. Было тихо, говор и шум автобусов не разрушали этой тишины, а существовали отдельно от нее. Такая тишина стоит лишь в местах, давно и прочно покинутых людьми. Что-то звенело и стрекотало в траве, и алыми каплями в зелени качались смолки, синели крупные головки маренок... И все это было так умиротворяюще и так невыносимо, потому что в этом теплом мире не могли, не имели права существовать нижние казематы, смоляной блеск ночной Кены и черный вереск Пустоши, взрытый копытами коней...

Отчего так несправедливо устроен мир? Отчего нельзя отдать свою жизнь тому, кому она нужнее? Просто-напросто отдать предназначенное судьбой время?..

Подошел Ивар Кундри, хмурый, без обычной своей задорности, и я была благодарна ему за это. И я спросила так, как будто мы уже говорили об этом:

- Вы не знаете, Ивар, в какой стороне Пустошь?

- Пустошь? - он оглянулся. - По-моему, там. На востоке.

- Жаль, что мы там не побываем.

- А вы разве раньше не были?

- Я впервые в Двуречье.

- Да? - удивился он. - Вот уж не сказал бы. Вы ведете себя здесь по-хозяйски.

- Вы имеете в виду вот это? - я вынула из сумки браслет.

- И это тоже. Чей он все-таки? Ведь не ваш же.

- Нет, не мой. Он принадлежал девушке, которую пятьсот лет назад убивали на Пустоши... - горло сжало, и я ничего больше не смогла сказать.

Кундри стоял молча, потирая лоб ладонью. Лицом к востоку.

- Я был на Пустоши, - сказал он наконец. - Там стоит обелиск - знаете, во время Последней войны там казнили заложников... Там растут мята и белокаменник.

- А черный вереск? - вырвалось у меня.

- Черного вереска нет.

Снизу донесся пронзительный гудок.

- Нам сигналят.

- Идите, Ивар. Я скоро.

Он кивнул и ушел. А я смотрела на восток, пытаясь угадать за линией трав измененный лик Пустоши.

Что мне делать сейчас? Что делать мне - опоздавшей навсегда?

Можно оставить все это. Отдать музею браслет и пергамент, вернуться в Институт, работать исступленно, чтобы позабыть обо всем...

Можно пойти к ученым. Доказать им - любой ценой доказать! - что я права. Расставить все по местам. Воздать каждому по справедливости. А что им эта поздняя справедливость?

А еще можно писать. Написать повесть-сказку о конной нежити, о любви и сражениях, и непременно сделать хороший конец. Хотя бы в книге. Может, и издадут...

Три выхода. Кто подскажет мне, который из них правильный? Что выбрать мне? Первый, второй, третий? Или четвертый?

Мост. Мост через Кену на Северном тракте. Мост, соединяющий берега и времена. Мост, который может вывести куда угодно. И на предрассветную Пустошь, к обломку стены из белого камня...

Не может быть, чтобы его уничтожили безвозвратно. Его нельзя сжечь. Он должен существовать - Мост. И, может быть, удастся... Может быть, на этот раз я успею...

Пустошь тянулась до края земли. Обломок стены возвышался посреди нее. Неизвестно, кто и почему возводил стену и почему на полдороге забросил работу. Ничто не росло на Пустоши, кроме черного жесткого вереска, стелившегося у самой земли, рыхлой, ноздреватой, точно присыпанной пеплом. Среди вереска белели под стеной обломки плинфы - плоского обожженного кирпича, и сама стена была иссечена временем, будто покрыта шрамами.

Пронизывающий ветер гнал по небу черно-серые, похожие на хвосты тучи, прижимал к земле вереск; край неба хлестали бесшумные длинные молнии, и Пустошь то на миг освещалась их яростным взблеском, то в снова падала в темноту.

При очередной вспышке она увидала, что стена - вот она, рядом, и удивилась, что живет еще и успеет дойти вот до того камня, который лежит здесь, быть может, с незапамятных времен. И с незапамятных времен и вереск, и ветер, и черно-серые облака. Они были, когда ее еще не было на этой земле, и когда снова не будет. Будет темнота. То есть даже темноты не будет. Ничего. С облегченным вздохом она опустится на эту землю и растворится в ней. Исчезнет боль, высохнет на вереске кровавый след.

Может быть, ей еще позволят дойти до того камня и присесть на нем, в последний раз вдохнув холодный колючий воздух, и при вспышке молнии в последний раз увидеть Пустошь - последнее, что ей даровано на этой земле перед небытием.

Странно, что они так медлят.

Если какая-то стрела пройдет мимо, на стене останется след, еще один шрам, отметина, - неужто единственный след ее на земле? Кровавая роса и царапина на камне, и больше ничего?.. Никогда?.. Нет, тогда пусть уж сразу. В вереск лицом. Это совсем не больно.

Она резко повернулась, вскидывая голову. И в блеске молний открылась ей Пустошь, и черный полукруг Стрелков с наведенными арбалетами.

Качнулась земля.

Она упала навзничь, раскинув руки, как падали до нее тысячи мертвых детей этой горестной земли. Тихо сломался под пальцами сухой стебель вереска...

Ее нашли утром. Она лежала почти у самой стены, лицом к небу, и в широко открытых глазах плыли облака.