Большая дорога - Василий Ильенков

— А где это… «в Бозе»? — спросила Маша.

— Как «где»? — поперхнувшись, переспросил Тарас Кузьмич, он испугался, что его сейчас начнут экзаменовать по политике. — Вообще…

— Вы сказали: «в Бозе». Где этот город? — спросила Маша.

И тут грохнул такой смех, что затряслись, зазвенели бутылки, а Маша смущенно оглядывалась, не понимая, почему смеются, щеки ее горели алым огнем, а все лицо было озарено наивной, детской улыбкой.

Владимир, любуясь ею, подумал: «Как она хороша!»

Владимир слышал разговор деда с академиком о том, что произошло на облаве, и с восхищением смотрел на Андрея Тихоновича, растроганный его поступком.

— Ваш дедушка напоминает мне Платона Каратаева с его всеобъемлющей любовью ко всему живому, — этакое олицетворение всего круглого, мягкого на земле, — продолжал академик немного приподнятым тоном, как будто читал стихотворение. — Свет с Востока!

Владимир удивленно взглянул на академика, пораженный сходством его мыслей с тем, что волновало его самого уже давно, и вместе с тем в душе его закипело страстное чувство протеста.

— Дедушка предпочитал жечь помещичьи амбары и даже, кажется, в имении ваших родственников…

— Теперь уж я признаюсь, Викентий Иванович, — сказал Андрей Тихонович, — пинка-то под зад тогда я вам дал за царя.

Все расхохотались, и громче всех Тарас Кузьмич, изрядно захмелевший.

— Вы неправы, — сказал Владимир, обращаясь к академику. — Свет с Востока — это свет революции, а не какой-то особой, «круглой», русской души. Вот Семен Семеныч ведет летопись местной жизни. Книгу добра. Он вам скажет, когда люди в Спас-Подмошье стали добрыми и «круглыми». Да, теперь мы можем сказать миру: с Востока свет!

Говоря это, Владимир смотрел на Машу, и ему казалось, что она излучает этот радостный свет, видимый всем. Он говорил о письмах из-за границы, которые присылают Маше люди, проклинающие свою судьбу, просят у нее совета, как найти свое счастье…

Николай Андреевич постучал ножом о стакан и торжественно сказал:

— Предлагаю выпить за Машеньку, которая прославила на весь мир наш Краснохолмский район!

— Вот видите, каждый говорит только о своем, — заметила Наташа. — Вот этим и живут люди, а не тем общим, большим, куда вы зовете их. Да и сами вы, Владимир Николаевич, тоже заняты своим маленьким счастьем.

Владимир хотел возразить ей, но в это время двери из сеней распахнулись и на пороге появился Борис. Он втаскивал вместе с Тимофеем в комнату что-то черное, косматое, огромное…

— Я убил! — крикнул он, сияя гордой улыбкой. — Вот… и медвежата у нее были…

Он вытащил из-за пазухи медвежонка и положил на пол рядом с медведицей. Тимофей достал из сумки еще двух медвежат.

— В орешнике лежала. Ощенилась и лежит, — с глуповатой улыбкой сказал он.

Все, выйдя из-за стола, молча, угрюмо глядели на медведицу и ползавших на полу медвежат; они тыкались в соски мертвой матери и чуть слышно пищали.

— Как же это вы так сумели? — спросил академик, осуждающе глядя на Протасова.

Но тот, ничего не соображая от радости, громко сказал:

— Стоит лишь захотеть — и всего можно достигнуть… Я сказал себе: медведь будет мой — и вот…

— Убери это… сейчас же! — запинаясь, глухим голосом сказал Владимир, шагнув к Борису.

— Это почему же? — раздраженно спросил Борис, с неприязнью оглядывая его.

— Потому… потому что… — задыхаясь от волнения, проговорил Владимир, — это подлость! — и он выбежал в сени, столкнувшись с прокурором и лесничим, пьяно оравшим:

— Борису Протасову ура-а-а!

Со всей деревни к дому Дегтяревых сбегались люди посмотреть медведицу. Андрей Тихонович вслед за Владимиром вышел из комнаты и, проходя мимо Тимофея, сказал:

— Сукин ты сын!

Маша выбежала на крыльцо, но Владимира там не было. Она поспешно накинула на себя полушубок, взяла пальто и шапку Владимира и пошла искать его. От огорчения, что такой веселый, чудесный вечер оборвался, и понимая, что теперь уже ничем нельзя поправить дело, Маша заплакала.

Все стояли в замешательстве вокруг туши медведицы, и у всех было такое чувство подавленности, словно в дом внесли гроб. Один лишь Тарас Кузьмич суетился, стараясь как-нибудь сгладить это неприятное чувство.

— Хищников нужно убивать без всяких философий… Медведи приносят большой вред сельскому хозяйству… — говорил он унылым голосом, и эти общеизвестные истины только усиливали чувство душевной тяжести, которое испытывали все, и никто не смотрел на него. — Одним выстрелом ты, Боря, убил четырех медведей…

— И уважение к себе, — тихо добавил Белозеров.

— Нужно снять шкуру, — как бы не слыша этих слов, сказал Борис отцу. — Наташа возьмет ее с собой в Москву.

Наташа, широко раскрыв глаза, смотрела на Бориса, испытывая жгучий стыд и страх, что этот человек будет ее мужем. Но еще более потрясло ее то, что Борис не понимал низости своего поступка, — возбужденный, красный от волнения, он наливал в стакан вино и жевал что-то, ворочая своими тяжелыми челюстями.

«За что же я могла полюбить его?» — с ужасом подумала Наташа.

Она познакомилась с Борисом в прошлом году, на студенческой вечеринке. Огромный, сильный, пышущий здоровьем, он показался ей олицетворением той силы, какой нехватало ей самой. Когда она возвращалась домой поздно ночью, Борис шел рядом, и Наташа надежно опиралась на его руку, как на дубовые перила. Потом оказалось, что Борис умеет как-то легко делать все житейские дела, которыми Наташа не любила заниматься, потому что не была приспособлена к этому. И вскоре случилось так, что Борис стал необходим в ее жизни, как бывает необходим зонтик в дождь или знойный полдень. Наташа решила, что с таким человеком будет удобно жить, — он избавит ее от мелочных забот, добудет все, что нужно для жизни.

Теперь она чувствовала раздражение против этого пышущего здоровьем и силой человека с мелкой душой мещанина. Она растерянно оглянулась, ища глазами Владимира и стыдясь встречи с ним. «Что теперь он подумает обо мне? Я должна объяснить ему все… Я скажу, что одного «зонтика» недостаточно, чтобы жизнь была счастливой… Нужно что-то еще… что-то еще».

Тимофей, кряхтя, вытащил тушу из комнаты. На полу осталось темное кровяное пятно, и Анна Кузьминична закрыла его половичком. Ирена занялась медвежатами, пытаясь напоить их молоком, медвежата жалобно и тоненько пищали, как котята. Они были еще слепые.

Анна Кузьминична со слезами на глазах перемывала посуду на кухне. Ей было обидно, что светлый день омрачился скандалом.

— Все испортил твой нервный сынок, — сказал Тарас Кузьмич, засучив рукава, и стал натачивать длинный нож на бруске; он был очень похож на мясника, толстый, краснощекий, лысый. — Это все результаты твоего свободного воспитания, — он презрительно подчеркнул слово «свободного». — Если бы даже и было основание какое-нибудь, то промолчи, не порти всем настроения. Не помню, кто сказал: «Истинное благородство не в том, чтобы не проливать суп на скатерть за общим столом, а в том, чтобы не замечать, что другой пролил суп». Такт надо иметь, а у Владимира нет такта… — Тарас Кузьмич попробовал пальцем острие ножа. — Окорока мы закоптим, а из мяса наделаем колбас… Борис убил зверя. При чем же тут подлость? Подумаешь, медвежат стало жалко!.. Толстовство!

— Не в медвежатах дело, — сказала Анна Кузьминична. — Борис обманул всех, чтобы одному взять медведя. Это нечестно…

— Он говорит, что Тимофей наткнулся на медведицу случайно и некогда было уже посылать за остальными: она могла уйти.

— Но Тимофей успел съездить за лесничим и прокурором… Твой Борис думает только о себе, — он был такой и в детстве… Да, у него здоровые нервы… слишком здоровые, чтобы тонко чувствовать, — взволнованно сказала Анна Кузьминична.

— В здоровом теле здоровый дух, говорили римляне, — поучительно сказал Тарас Кузьмич, шаркая ножом по бруску.

— Ах, мы никогда не поймем друг друга! — воскликнула Анна Кузьминична, выходя из кухни, чувствуя, как к глазам подступают слезы.

Ей было обидно, что все хлопоты ее и заботы о том, чтобы встреча Нового года прошла как можно веселей, пошли прахом, что погасло то радостное чувство удовлетворения, какое испытывала она оттого, что все хорошо зажарилось, испеклось, сварилось, все выглядело аппетитно, красиво, все было вкусно, что за столом сидели самые близкие, самые почетные гости.

А теперь, видя угрюмые лица гостей, она думала, что не только Тарас, но и другие считают ее виновной в том, что у нее такой невоспитанный, бестактный сын.

— Вы уж извините, что так вышло, — сказала она академику, приглашая его снова за стол. — Володя всегда вот так… прямо…

— У вашего сына хорошая душа, чистая, открытая. Вы можете гордиться своим сыном, — сказал академик. — Он вот прямо сказал, в лицо, а я не мог, хотя подумал так же, как и ваш сын. У меня нехватило смелости… Результат лицемерного воспитания: не говорить открыто того, что думаешь, улыбаться, когда у тебя сжимаются кулаки от гнева. В нас воспитывали двоедушие, лицемерие, уменье маскироваться. И это въелось в нашу душу навсегда, на всю жизнь. На смену нам идут чистые сердцем…