Франклин Рузвельт. Уинстон Черчилль - Дитрих Айгнер

«Roosevelt ran the show»[7] до границ своих возможностей, которые даны президенту на основании американской конституционной системы, потому что он после двадцатилетнего изучения виртуозно овладел всеми ее правилами игры, объединяя мессианизм Вильсона с сильной политикой и необходимым талантом наглядной агитации для политического выживания в условиях демократии американского образца. Он мог, по-видимому, без устали исполнять одновременно несколько ролей, что всегда запутывало современников и историков в поисках «истинного» Рузвельта. «Рузвельт — сложнейшее человеческое существо, которое я когда-либо встречала», — так писала в своих воспоминаниях единственная во всех кабинетах Рузвельта женщина,уминистр по социальным вопросам Френсис Перкинс.

Если считать правдой, что проба силы президента состоит в его способности навязать конгрессу свою волю, то Рузвельт выдержал этот экзамен, по меньшей мере в начале своего правления, с блеском. Как ни один президент до него, он вырвал у конгресса законодательную инициативу и расширил в этом смысле законодательную функцию президентского ведомства. Он наводнил Капитолий особыми посланиями и законопроектами, в случае необходимости использовал право вето по отношению к решениям конгресса, очаровывал депутатов и сенаторов в личных беседах, использовал возможности для патронажа учреждений, когда было необходимо, оказывал давление на конгресс с помощью общественного мнения.

Рузвельт завладел передовицами ежедневной прессы, как ни один президент до него, и не в последнюю очередь в связи со своей суверенной политикой открытых дверей для вашингтонских журналистов. Из года в год два раза в неделю у его письменного стола бывало до двухсот журналистов, и они могли задавать ему без письменного предупреждения любой вопрос, какой хотели. Эти конференции проходили с участием свободной прессы. Путем смешения юмора и серьезности, открытости и ловкого умалчивания он занимался одновременно информационной политикой и агитацией за свою программу. Он производил на журналистов большое впечатление (к некоторым из них он обращался по имени) своей остроумной находчивостью, феноменальным знанием деталей и впечатляющей памятью.

И второй медиум этой эпохи — радио — он использовал несравненным образом как инструмент своей политики. Наряду с установившейся привычкой его обращений по радио в качестве губернатора в Нью-Йорке через неделю после вступления в новую должность он начал свою первую беседу у камина — «доверительный разговор с народом Соединенных Штатов». Приятным голосом, полным твердости и доверия, который был понятен среднему американцу, он говорил о политике как отец семейства в своей комнате. Тайна успеха этих радиопередач, которые собирали миллионную публику, состояла в том, что этот разговор не был для народа запутанным узлом, а выражал его понимание демократии. Основным убеждением Рузвельта было то, что способная к руководству демократия живет доверием, согласием и участием среднего гражданина, чтобы не соскользнуть в сторону олигархии или даже диктатуры. Он считал, что особый долг президента — вести воспитательную работу путем информации и прямых обращений, пробуждать и поддерживать интересы и активность граждан. Чтобы найти доступ к простому американцу, президент должен был прибегнуть к простому языку и проникнуть в его образ мышления, осознать, что его интерес направлен не на абстрактные теории, а на главные человеческие проблемы, такие, как забота о трудоустройстве, здоровье, жизненный уровень и обеспеченное будущее. Уже первая «беседа у камина» о банковских делах была мастерским достижением перевода сложных взаимосвязей в понятное и доступное положение дел.

Переложение самых трудных пунктов политики на президента и вашингтонскую исполнительную власть проявляло себя в структуре администрации. С 1933 года как грибы после дождя вырастали все новые ведомства, комитеты и комиссии в классических министерствах и при них, которые постоянно изменялись, распускались и вновь образовывались, нередко становились ненужными. Сторонников четко ограниченных компетенций, придерживавшихся установленного прохождения по инстанциям, это могло привести в отчаяние. Кажущаяся неразбериха в управлении закрепила за Рузвельтом славу плохого администратора. Это до некоторой степени верно, однако в этом образе действий скрывался метод. Рузвельт делал ставку на спонтанность, личную инициативу, импровизацию, эксперимент, конкуренцию и соперничество как на движущие силы «Нового курса», и позднее ни в мирное, ни в военное время Рузвельт не ставил перед собой задачу создать совершенную бюрократию. Кроме того, дробление власти вне президентского уровня соответствовало виртуозно управляемой им технике «разделяй и властвуй». Он сохранил за собой свободу решений и последнюю ответственность как раз таким образом, что в деловом, личном и учредительном отношении оставлял альтернативы открытыми, использовал все больше информационных каналов, никто не пользовался монопольным правом для доступа к президенту, а непримиримых министров и советников принуждал к все новым компромиссам. За вполне справедливыми жалобами политиков из окружения Рузвельта на его нетрадиционные и неожиданные привычки в подаче информации и принятии решений стояла поэтому также задетая мера оскорбленного тщеславия.

Изменения в президентском правлении и усиление вашингтонской бюрократии были одновременно предпосылкой и следствием политики «Нового курса», цели, сферы и противоречия которого вырисовывались крупными контурами еще в предвыборной борьбе. Согласно пониманию Рузвельтом нации как общности интересов должна была последовать политика «диагонали», по которой должна была осуществляться помощь группам с вовлечением всех сфер экономики. Рузвельт пообещал оказать решительную помощь в связи с кризисом, дать отдых экономике и долгосрочные реформы, которые должны были сделать невозможным повторение катастрофы. Законодательство «Нового курса» отражало эти цели в различном сочетании, нередко делались попытки достичь одним мероприятием сразу две или даже три цели одновременно.

Первая область, которой Рузвельт решил заняться сразу же по вступлении на пост после провозглашения «банковских каникул» и для которой с 1933 по 1936 год создавал необходимую законную основу, была денежная и кредитная система США. Все меры в этой области служили в первую очередь трем целям: во-первых, радикальные реформы хаотичной и очень устаревшей банковской системы США, структурная слабость и недостаточное денежное обеспечение которой проявились четко только в том, что с 1921 по март 1933 года число банковских учреждений в связи с неплатежеспособностью уменьшилось с 31 000 на 17 300, это больше всего коснулось небольших сельских банков, которые не относились к федеральной резервной системе; во-вторых, была также необходима реформа системы акционирования и биржи, которая соответствовала очень популярному требованию, так как миллионы людей с небольшими сбережениями думали, что банкиры с Уолл-стрит путем своих недобросовестных махинаций лишают их денег; в-третьих, создание законов в сфере инфляционной политики, чтобы путем увеличения денежной массы победить дефляцию.