Цена одиночества - Татьяна Харитонова

— Товарищ Троцкий приехал в Смоленск и лично следил за тем, как экспроприировали церковные ценности.

— Малы жук — ды вялики гук.[37] Тьфу ты, эксрр… Да грабили, грабили. Слово прыдумали, каб людзям галаву задурыць. Грабили, як чужеземцы. Свои грабить стали! Веками люди украшали храмы, а тут — таки гвалт нарабили! Сорам! Сорам! — бабушка схватилась за голову

— Это все временно. Ради будущего все делается.

— Ради будущего рушить? Паглядзим, на чым свиння хвост носиць. Ради будущего будаваць[38] надо. Усе гавораць — добра будзе. Тольки што добраго? Пецька — власць!. А што за власць такая, што усё знишчае[39]? Раней тольки вороги так себя вели. Храмы палили, апошнее[40] у людей забирали. Усё зразумела было. Ведали, что патрэбна бицца з ими. А зараз[41] нихто не разумее, што рабиць? Усё о новом жыцци размовы. А якое яно будзе — новае жыццё? — Бабка всплеснула руками, присела на краешек стула. — Быу у нас Михей Рожнов, гаспадар, яких пошукаць[42]. Прасыпауся с петухами. Были у яго работники.

— Кулак, значит.

— Трудяга, яких пашукать. Хто рабиць рад — той хлебом богат. Гэто так. Так и гаспадарка[43] у яго — каровы, кони, овцы. Сам не управишься. Не ленись за плужком — будешь с пирожком. Тым и жыли. Прыйшли, пачали са двора зводзить скот, а у яго детак семера — бабушка стала загибать пальцы на руке, припоминая: Марыська, Саука, Аксютка, Михалка, Грышка, Аудонька, Зоська. Яж их усих на белы свет прынимала. Бацька ихни встал насмерть. Тяжкай працай усё багацце нажываецца, ништо само не прыходзиць. Отправили всю семью. На вазок погрузили и отправили. Дзеци плакали, жонка яго пачарнела з гора, Зоська маленькая, тры месяцы, на руках, Аудоньке — два гады, Грышке — чатыры. Марыське, старэйшай — двенаццаць гадкоу. Дзе гэта видана такое? З роднай зямли вось так людзей гнаць? Барани[44] Бог нас усих. З хаты его сельсовет свой зрабили. У чым ён винават перед новой властью? Што рабиу, як конь? В Бога верыу. Не крал, не убивал? Ён для новой власти — здрадник[45], а Петруха, яки тольки и ведае, што по кабакам шляцца — герой? Хто да чарки скор, той да работы хвор.[46] Цяпер парады будзе даваць, як нам жыць? Да чаго ж мы так дойдзем?

— Эх, разговорчики контрреволюционные. Прекращайте, Фотинья.. Как вас по батюшке?

— Андреевна я. Тольки никто меня так не клича. К Фатинье привыкла.

— Это я вам по-хорошему советую, Фотинья Андреевна, как постоялец. Власть нынче такая — угодите на старости лет.

— Страшен сон, да милостив Бог. Чаго уж мне. Отдыхай, поди умаялся, милок уполномоченный. — Пошлёпала из горницы в кухню.

«Милок уполномоченный» присел на кровать. Пахло сухой ромашкой. Ходики на стене отстукивали время, муха билась в стекло. Вернулась бабка с рушником.

— У, зараза, — прихлопнула муху на окне. — Поспи, милок, намаялся.

— Мне бы помыться с дороги.

— Так баньку затоплю. Тольки банька натопится к вечеру.

— Ну и хорошо. А я пока по деревне пройдусь. До церкви. Церковь-то у вас где?

— Так на краю села, на горке, у речки. Не пройдешь мимо. От хаты моей прямо так и иди. А что у царкву?

— Говорят, она у вас старинная.

— Старинная. Позапрошлого веку. Царь батюшка Николай-мученик на строительство 500 рублей пожертвовал, Иоанн Кронштадский. Всем миром строили. Мне яшчэ моя бабка казала, што кирпичи из Смоленска на руках передавали.

— Как?

— На руках, по ланцужку[47].

— Сказки?

— Можа, и казки. Тольки все лепей, чым рушыць и биць. Розума не трэба велькага.

Марк вышел из хаты. Улица была по-прежнему пустынной. Фотинья вышла следом с ведром.

— Народ-то где?

— Сенокос. Вёдро. Мужыки, бабы — все на луговине. Дзень — год кормиць. Гэто я без каровы, дык свабодная. А у каго дзетки — тольки на яё яе уся надзея.

— Ведро зачем?

— Так вады у баньку. Надо принесци.

— Так дайте мне, пойду сам.

— Что ты? Ты пры службе. Я помаленьку и нацягаю. У нас рэчка близенька.

— Служба моя никуда не денется. А вам таскать не позволю.

— Странный ты яки, милок уполномоченный. Наши рэвалюцыянеры усё больш камандуюць. власть им по нутру пришлась.

— Вот и я командую — ведро мне, а лучше, два!

— Так в баньке, адчынишь двер, а яно у лауцы стаиць.

По тропке мимо грядок пошли к баньке. Высокая трава обступила тропинку. В розовом клевере деловито жужжали пчёлы, пахло огуречной травой.

— Красота у вас какая! — Марк с наслаждением вдохнул.

— Где ты бачышь красоту? Силы ужо няма у гародзе упрауляцца. Позарастало усё. Не я сорняки садзила — сами уродзилися, не я хлопцай зазывала, сами заводзилися! — покачала головой, хитро улыбнувшись — Нет бы что путное.

— А это что за деревья?

— Так яблыни. В этот год яблок мало, они у нас через год родят. Вось там, у бани — белый налив, нарви, милок уполномоченный, а то мне не достать, Андрейку соседского прошу, кааб нарвал бабке. А ён не сильно—то разбежится. Ночью залезть с робятами — гэта да! Я ему кажу:

— Андрейка, рви, кольки трэба! Мне их куды? — Так яму не патрэбна. А учора вечером выхожу, глянь, а яны у баньки на яблыне сидяць, як шпаки.[48] Крычу:

— Андрейка, ты, што ли?

Посыпались, как гарошки са стручка. След прастыу.

— И мы в детстве у бабки по садам лазили.

— Далёка бабка жила?

— Далёка.

— Так ты з нашых мест?

— Нет.

— А што тут робишь?

— Служба.

— Служба — гэто да. Не кинешь. Куда пошлють — не спытаюць. Жонка есть?

— Нет.

— А што так? Хлопец ты прыгожы да ладный. Девки засматриваются?

— Не собрался пока.

— Рэвалюцыя. Разумею. Не до того. Але хлопец без дзеуки, што галава без цела.

— А у вас семья есть?

— Не. Мужык воевал, паранили под Могилёвом в першую мировую. А прыйшой дахаты— мала пажыл. С мужем — нужа, без мужа — того хужа, а вдовой да сиротой — хоть волком вой.

У забора что-то зашуршало. В траве, подложив руки за голову, сладко спал Митяй.

— Ишь, улегся, служака. Где забор, там и двор, где щель, там и постель. Вставай, службу проспишь! — Фотинья покачала головой. Михей подскочил, вытянулся с готовностью выполнить любой приказ.

— Воды в баню натаскать, дров нарубить. Доложишь, как выполнишь. — Марк поправил ремень.

— Это как понимать?

— Так и понимай. Поступаешь в мое распоряжение. За невыполнение приказа — трибунал.

— Так, воду носить разве дело? Так, баловство.

— Вот и балуйся. Наносишь воды в баню. Займешься дровами. А я пошел. — Уполномоченный зашагал по дороге.

— Бабка Фотинья, вёдра где?

— Так вот ведро! Другое у баньцы. Ты лучше скажи, навошта петуха забиу?

— Сдался вам этот петух? Делов-то!

— Гэта так. Вам чалавека забиць ничога не стоить, а тут петух.

— Но-но! Разговорилась. Ты что, сговорилась с этим уполномоченным? Знакомый твой?

— Ага. Бабке тольки дзедка не унук.

— Все шутки шутишь? Ты мне скажи лучше, где икона с окладом? Говорят, по хатам? Ты унесла?

— Я, на спину взвалила и понесла.

— Шутишь, в ней фунтов тридцать веса. Где тебе?

— Так чаго пытаешь?

— Ты знаешь, это точно.

— На што вам иконы?

— Да плюнуть и растереть! Оклад серебряный .

— Не плюй, Митяй! Бог поругаем не бывае, а на сябя бяду накличашь!

— Вот ведьма, накаркаешь!

— Храни цябе Гасподь, глупага. Иди, ведро у мыльни[49].

Фотинья села на скамейку у дома — её еще муж покойный, Афанасий, сколотил — и задумалась. Пришел с «импералистической» весь израненный, контуженный. Сидел на скамейке, семечки лузгал да посмеивался: «бабское дело — поклоны бить». Перед смертью запретил попа в дом звать. Так и умер, самокрутку не успел раскурить. На фронте к табаку пристрастился.

— Бабка Фотинья, а Афанасий твой в Бога не веровал — Митяй поставил пустые вёдра и сел рядом на скамейку.

— Так кантузило яго на фронце, на усю галову. Вось и памутиуся. яго Бог памилуе, ён за Отечество сражался. Што ты быстро так? Воды наносил?

— Принёс. Два ведра, поди, хватит?

— Ленивый ты, Митяй, абибок[50]. Иди яшчэ. Хай хлопец памыецца як трэба.

— Ага, и нас всех памые.

— Не каркай. Што з нас узяць?

— Одним миром мазаны. Вот ты скажи, куды крест подевался? На вечерней был еще, а утром — нет?

— Не ведаю, не маё гэта дело.

— Не маё! — Митяй передразнил бабку, сморщив лицо и подперев кулаками бока — накличете беду на село. Отдали бы подобру-поздорову. А так — жди беды.

— Куды яшчэ болей? Прыйшла ужо.

— Ты, Фотинья, не серчай за петуха. Я так, и не думал стрелять в него, а он вражина, набросился на меня. Я с детства не люблю, когда на меня скачуть.

— Да я — о петухе? Иди с Богом. Чаго уж по валасам плакать, кали галавы няма.

Митяй поправил рубаху и двинулся со двора. Фотинья закрыла за ним калитку. Потом насыпала курам порубленной лебеды и пошла в хату. У иконы Спасителя потухла лампадка. Затеплила её, достала Библию. А мысли всё не давали покоя. Икону Тихвинскую, что с храма вынесла, подняла на чердак. Оклад серебряный. Придут с обыском — заберут, да и бабку пристрелят. Она пожила на свете, да и без Афанасия не жизнь, может и просить такой смерти у Господа. Давеча приехала племянница к Фёдору, соседу. Приехала из Шуи. Рассказывала страсти такие, что народ и не знал — верить или как… Стали в Шуе разорять собор, подъехали красноармейцы с ружьями. Люди встали защищать от разорения, так их постреляли. Не верили, крестились. В голове никак не укладывалось, как свои, родные могут стрелять. Ладно, немцы какие, вороги, это понятно. А тут свои. Не верили. А тут в своем селе такой разбой учинен среди бела дня. Да еще в воскресный день, во время Литургии. И опять свои. Не немцы. Тем более, отца Иоанна. Он в селе больше года жил, тихий, скромный. Никого не обижал. Монастырь его разорили, все разбежались, кого не забрали, а он к отцу Александру пришёл. Прямо на Литургии и расстреляли. Они в храм рвались, а он не пускал. Пьяные были, ругались матерно. Вина просили из Чаши. Страшно. Один отец Иоанн и встал на защиту. Кто выстрелил — не видели. Хлопок раздался — Иоанн упал, прямо под иконой. Люди закричали, стали убегать. Отец Александр вышел, бледный, как полотно. Его тут же взяли в каталажку при штабе. А штаб — смешно сказать, изба Михея Рожнова. Хозяина выгнали, а сами в его хате бесчинства устроили. Ой-ё-ёшеньки!!