Портрет убийцы - Фил Уитейкер

Эта мысль успокаивает меня. Бросаю взгляд на часы. Четыре часа. Они дали мне этот отрезок времени, или я отобрала его у них. Так или иначе, надо воспользоваться им во благо. Надо пройти через эту встречу, пока я здесь. Человек, к которому я иду, прислал папе эскиз нашего семейства, вложенный в рождественскую открытку, которая была отправлена через несколько месяцев после папиной смерти. В бумагах папы нет никаких упоминаний об этом человеке. И последнее сообщение, оставленное для папы до его смерти, было от него.

Руки папы вцепились в руль. «Поло» рассыпается, врезавшись в основание цементного моста. И я не знаю, было ли его лицо искажено ужасом или застыло в решимости найти смерть. Не знаю почему.

Верхний Лаз. Я знаю, чего я хочу от этой встречи. Вот встречусь — и начну забывать. Начну себя прощать. Смогу вернуться домой.

Надо мне как-то вернуть тебя в то утро в Корпорейшн-Оукс, к той девочке, которую звали Мэри Скэнлон. Я не могу рассказать тебе, что произошло после того, как она вбежала в ворота школы, — меня там не было, я при том не присутствовал. Я работал у себя в студии, Изабелла с Джесси ушли куда-то на все утро. Я либо работал, либо сидел с пострадавшими от какого-то преступления и по их описаниям рисовал напавшего на них. Я могу лишь описать все со своей точки зрения, а уж ты можешь составить себе картину. Но ты должна помнить: мои слова не имеют веса. В них нет никакой субстанции. Они сложились по кусочкам из обрывков того, что рассказали мне твой отец, другие офицеры, никто из которых там тоже не был в то ясное осеннее утро тридцать лет назад.

Тем не менее я должен найти способ вернуть тебя в те дни, хоть и искусственно. Ты как-то должна все понять.

Я стою на суку, обхватив рукой ствол, который служит мне якорем. Подо мной сто сорок пять детей в зеленой форме собираются в непрерывно меняющиеся стайки на площадке для игр. Дети бегают, прячутся, сплетают руки, смеются, кричат, поют. Девочка Мэри Скэнлон подобна паре десятков других, разбросанных по периметру, — тут они висят на ограде, там стоят, прижавшись спиной к стене, составляя тихую, внимательную аудиторию для большинства. Они смотрят, им хотелось бы поучаствовать, но они никогда этого не делают. Больше всего они жаждут не привлекать внимания. Без друзей, брошенные, робкие, они — естественные мишени для хулиганья. И наша Мэри в то утро была среди них? Это же еще не преступление.

Я вздрагиваю от звона колокольчика. Миссис Макгилливери выходит из учебного блока. Девочки, окруженные серебристыми облачками дыхания, спешат построиться. В двойные двери здания, толкаясь, входят умные, смекалистые, спортсменки, тупицы. Когда последняя из них исчезает из виду, вновь раздается звон колокольчика — пестик сильнее ударяет о стенки, звон металла колышется, как мираж. Из дальних уголков появляются другие девочки, останавливаясь, не спеша. Я мысленно подгоняю их, не могу понять их лени. Они бесконечно долго проходят расстояние в десяток ярдов Наконец добрались до двери. И, пригнувшись, проходят мимо миссис Макгилливери, которая с нескрываемой иронией придерживает открытой дверь. А свободной рукой похлопывает каждую проходящую по затылку. Последней идет Мэри Скэнлон. Я увидел, как замялась миссис Макгилливери. Потом опустила и на ее голову руку. От прикосновения учительницы девочка съеживается. Голос миссис Макгилливери долетает до меня, пронзительный, с шотландским акцентом:

— Мэри Скэнлон, это совсем на тебя не похоже! Входи же, и быстро!

Прошло десять минут первого урока. Я сижу высоко среди балок классной комнаты, где учится Мэри. Стены ее украшают монтажи из гофрированной бумаги, рисунки пастелью, плоды осенних занятий, которые, насколько я понимаю, состояли в аранжировке засохших цветов и сморщенных листьев. Подо мной двадцать юных головок склонились над учебниками. Своим орлиным взором я вижу, как некоторые из них путаются в орфографии. Мне бы хотелось помочь, но я не могу. Я всего лишь наблюдатель. Одна девчушка вдруг выпрямляется, поднимает руку, кончики пальцев указывают в мою сторону. На мгновение мне кажется, что меня раскрыли. Однако ее трепыхания, ее ерзанья по стулу не похожи на неотложную нужду. Учительница тоже это замечает. Она с тяжелым вздохом идет по проходу. Сегодня утром Мэри Скэнлон явно испытывает терпение миссис Макгилливери. Девочкам восемь-девять лет, и время от времени с ними случается беда, но такого никогда не бывало с Мэри. Никогда. Учительница хватает девочку за руку, приподнимает с места.

— Продолжайте работать — и чтоб тихо! — командует она остальным.

Мне б хотелось остаться, посмотреть, как будет выполняться ее указание, но я должен выйти.

Уборная занимает длинную узкую комнату. Я осторожно балансирую на перегородке между двумя кабинками. Подо мной миссис Макгилливери снимает с Мэри перепачканную юбку. Учительница поджала губы, и я ее не виню. Это не самое приятное занятие. Толстая зеленая шерсть падает на пол, с легким шлепком опускается на белый кафель. Я смотрю как завороженный на ее складки, на эту бесформенную массу. Когда я снова перевожу взгляд на учительницу, она стоит застыв, словно охваченная внезапной болью. Я слежу за ее взглядом, и глаза мои останавливаются на белых колготках Мэри. Хлопок стал малиновым.

Мэри Скэнлон, Мэри Скэнлон, она села на сиденье без трусов.

Я не уверен. В девять лет ненормально рано становиться женщиной? Это преждевременное половое созревание? Я возвращаюсь мыслью к собственным школьным годам, пытаюсь припомнить, когда девочки, отправляясь в уборную, начинали брать с собой мешочки или пеналы. Нам было тогда, должно быть, лет двенадцать. Это было, безусловно, уже в средней школе. Точно вспомнить я не могу, но знаю, что мне было больше девяти. Тем не менее я сочувствую школьной медсестре. Откуда ей знать? Она снова и снова спрашивает: «Это у тебя менструация?» Мэри молча сидит на стуле, орошая кровью подложенное под нее полотенце.

Появляется школьный секретарь с личным делом Мэри. В итоге бурной деятельности выясняется номер ее домашнего телефона. По счастью — или к несчастью — у меня обостренный слух. Разговор с горничной-филиппинкой отзывает черным юмором. Я тоже способен лишь понять, что мать девочки находится в Париже. Я готов был поддержать няню в суде, если она скажет, что неоткуда ей достать рабочий телефон отца Мэри.

Явился школьный врач. Это терапевт, которого содержат управители и очень редко вызывают. Он раздосадован тем, что его оторвали от утренней операции. Я тоже уже устал. У меня затекли ноги, которые я подобрал под себя, сидя в узком пространстве между верхом стенного шкафа и штукатуркой потолка. Тем не менее с прибытием доктора появилась надежда на скорое избавление. Быстро проверят наружный половой орган — буквально, срамную его часть, — и все станет ясно.

О нет, ничего подобного! Надоело мне заниматься Мэри. Она истерически противится, кричит: «Нет!», не дает разжать ноги. Он же все-таки доктор! У меня возникает подозрение, что она выжимает все из создавшейся ситуации, наслаждается всеобщим вниманием. А врач не оставляет попыток. Лицо его покрывается потом. Наконец с помощью медсестры и секретаря ему удается раздвинуть ноги Мэри. Моему непросвещенному глазу ясно, что тут мало чем можно помочь. Ноги девочки в красно-бурых кровяных потеках — частично кровь засохла на коже, местами образовалась короста. Венерин холмик — белый, без волос. К моему удивлению, доктор выпрямляется и говорит медсестре:

— Ее следует отправить в больницу.

— Значит, это не менструация? — спрашивает медсестра, и, невзирая на мои сомнения, я еле удерживаюсь, чтобы не выкрикнуть тот же вопрос. Будь это менструация, все было бы куда проще для всех.

— Нет, — говорит доктор. — Если, конечно, в наше время девочки не начали менструировать через прямую кишку.

Я решаю задержаться в школе. Возможно, мне так кажется, но над зданием повисло предвестье беды. На спортивной площадке в полуденную перемену царит необычная тишина, в комнате для преподавателей — молчание. В полдень к воротам подъезжает женщина-полицейский. Из окон каждой классной комнаты смотрят, как она идет к главному входу. Тогда я этого еще не знал, но в больнице мнение единодушно: никто никогда еще не видел такого разрыва ткани от запора. Случайно — или специально — что-то травмировало этот участок тела. Девочка не может — или не хочет — говорить, поэтому необходимо расспросить ее одноклассниц. Известно ведь, какими жестокими могут быть дети.

Женщине-полицейскому ничего не удается добиться. Никто из детей ничего ей не проясняет. Собственно, у них такой виноватый вид, что мне кажется: все они в этом участвовали. И случилось это, несмотря на то что я с начала дня не выпускал Мэри из виду. Женщина-полицейский возвращается к себе на участок для совещания с сержантом.