Портрет убийцы - Фил Уитейкер

— Мистер Барр?

Он кивает, и лицо его смягчается.

— Пожалуйста, зовите меня Диклен. А вы, должно быть, Зоэ. — Он поводит рукой. — Входите.

Я следую за ним в переднюю, и он показывает мне, куда повесить жакет и сумку. Проходя мимо него, я улавливаю слабый запах алкоголя.

— Я думал, вы приедете всей семьей. — Дверь, должно быть, разбухла от льющихся в последнее время дождей — она застревает, и ему приходится как следует толкнуть ее, чтобы закрыть.

— Они отправились плавать, — говорю я с ухмылкой. — А иначе мы в жизни не обменялись бы ни словом.

Он смеется — в горле булькают хрипы. Не знаю, что я ожидала увидеть. Папа редко ходил без шерстяных кофт и удобных брюк — он очень поддерживал магазин «Маркс энд Спенсер». А Диклен Барр, хотя он почти того же возраста, — в выцветших джинсах и бесформенном синем хлопковом джемпере, причем и то и другое в пятнах от краски. Голос у него низкий, гулкий, он говорит как образованный человек, чье произношение выдает обитателя берегов Мэрзи.

— Значит, ты дочка Рэя и Шейлы. — Он хлопает рукой по ноге возле бедра. — Последний раз я видел тебя, когда ты была вот такая.

Как-то дико думать, что этот незнакомый человек знал меня ребенком, знал нашу семью, события нашей жизни, о которых я понятия не имею.

— А я, боюсь, не помню вас совсем.

— Ты и не можешь помнить — слишком ты была маленькая. — Он отводит глаза в сторону. — Я расстроился, услышав, что случилось с твоим отцом. Когда-то мы с Рэем были хорошими друзьями. Это очень грустно.

Я изучаю его лицо — в нем нет ничего наигранного, просто грусть, на миг появившееся выражение горя.

— Жаль, что я не могла сообщить вам об этом раньше.

— У тебя голова, наверное, была занята столькими вещами. Ты знаешь, я звонил ему, наверное, вскоре после того, как это произошло. Отклика так и не получил. Я не знал про то, что случилось.

— Нет, конечно.

— А как твоя мама? В порядке?

Я реагирую не сразу, качаю головой.

— Разве вы не знали? Она ушла от нас много лет назад. Мы с ней больше не поддерживаем связи.

— Ох, извини. Нет, я этого не знал.

Мы погружаемся в молчание. Я переминаюсь с ноги на ногу. Неожиданно он выпрямляется, протягивает мне руку:

— Послушай, почему ты не войдешь в дом и не сядешь?

Он ведет меня по коридору, проложенному рядом с лестницей. По пути спрашивает через плечо:

— Ты сказала, вы приехали на уик-энд?

— Да, мы остановились в отеле. На Дороге Девы Марианны, так?

— О'кей, да.

— Мне хотелось увидеть город, где жил папа. Он всегда говорил, что был здесь счастлив.

Мы подходим к двери. Передо мной голые доски, большой ковер, немного мебели. Комната, учитывая, каким маленьким кажется дом извне, поразительно большая. Барр поворачивается ко мне:

— Чай, кофе, что-нибудь покрепче?

— Чай, с удовольствием.

— Хорошо, я на минуту исчезну. Устраивайся как дома.

Он протягивает руку за дверной косяк и включает свет. Направляется на кухню, а я начинаю располагаться. В комнате стоит диван и кресла у камина, но я не успеваю сделать и нескольких шагов, как меня останавливает вид стен. Они увешаны картинами в рамах, которые размещены так плотно, что между ними почти нет пространства. Я меняю направление, иду в угол комнаты и начинаю рассматривать картины. Это главным образом портреты, писанные пастелью и маслом, несколько карандашных портретов — одни большие, другие малюсенькие, кажущиеся еще меньше из-за рам. Разные люди, анонимные лица. Но обходя комнату, я снова и снова вижу одну и ту же женщину. Она красива: тонкий абрис лица, чистая кожа, темные волнистые волосы, большие зеленые глаза. На одной картине она сидит на качелях, прикрыв глаза от солнца рукой. На другой лежит обнаженная на боку на кровати и даже не пытается прикрыться. Потом в черном платье она стоит в дверях с сигаретой и радостной улыбкой на губах. Потом появляется в профиль, сидя на табурете перед мольбертом в захламленной студии.

Совершенно ясно, что все это его работы, тем не менее — не знаю — у меня такое чувство, будто я никогда прежде не видела оригиналов картин. Видела, конечно, но только в галереях. А в домах все произведения искусства — в репродукциях или на афишах. Дюфи, Дуано, Моне. А тут, в этой гостиной, вокруг меня все картины и наброски сделаны хозяином. И это хорошая работа. Так здорово, когда ты можешь создать такое, повесить на стену и думать: это мое. Они до того полны жизни, до того убедительны, до того красочны. Эта женщина чуть ли не дышит, точно она может сойти с полотна. Есть одна странная картина, скорее набросок — просто набор изгибов и линий, но женщина угадывается, она, несомненно, существует. И как здорово, что десятка два мазков кистью могут передать сущность человека. Возможно, такое впечатление возникает потому, что здесь столько ее портретов, это лицо смотрит на меня из разных мест и в разное время. Обходя по периметру комнату, я чувствую, как возрастает мое изумление. Во время нашего телефонного разговора несколько недель назад Барр сказал мне, что знал папу, когда работал художником в полиции, в начале семидесятых. Я как-то не подумала — не знаю почему, — что он может быть настоящим художником.

На дальней стене появляется ребенок. Сначала женщина стоит с младенцем на руках — в классической позе, не глядя на малыша; она смотрит в комнату, и выражение ее лица то же, что и у обнаженной модели. Потом маленькая девочка, приблизительно того же возраста, что и Холли, написана одна, глядя сверху — она сидит на полу, протянув ручки. Я долго смотрю на эту картину — девочка схвачена художником в момент откровения, ее глазенки, все в ее лице как бы говорит: «Пожалуйста, возьмите меня, я хочу, чтобы меня понесли». Есть и другие изображения ее по мере того, как она растет: вот она уже девочка, затем подросток, затем молодая женщина. Она, безусловно, дочь своей матери — те же живые глаза и блестящие волосы. Я смотрю на ее выпускной портрет — она явно стесняется своей академической шапочки и плаща, стоит, держа в руках свиток, почти как я на фотографии моей выпускной церемонии; в этот момент позади меня раздается голос:

— Это Джесси. Вы когда-то играли вместе.

Я поворачиваюсь и обнаруживаю, что он стоит в дверях, держа по дымящейся кружке в каждой руке. Я не слышала, как он вернулся. Я чувствую себя виноватой, не зная, как долго он за мной наблюдал, и медленно прохожу мимо его картин.

— Извините.

Он неверно понимает мое извинение.

— Джесси — это моя дочь. Она на год или на два моложе тебя. Она была твоей самой близкой подругой. — Он подходит ко мне, протягивает одну из кружек. — Тебе нужен сахар?

— Нет, так хорошо, спасибо.

— А вот здесь — ты, — говорит он, кивком указывая на другую картину.

Две малышки, держась за руки, стоят босиком на траве перед каким-то водопадом. Я немного выше ростом, мои ноги торчат из широких цветастых шортов. Это, безусловно, я, такая похожая на тощую девчушку на фотографиях в альбоме папы. А дочка Диклена все еще пухленькая, с кривыми ножками, и на ней всего лишь желтая рубашечка и махровый подгузник.

— Вы катались на лодке. Это Четсуорт, водопад Брауна.

— Не знаю, что и сказать. То есть портреты великолепны. Вот уж никогда не думала, что обнаружу себя у вас на стене.

Я делаю глоток чая, стараясь не думать о существовании такой картины. Совершенно неожиданно, но, безусловно, закономерно. Я вдруг чувствую, что мне не хватает воздуха. Хочу спросить, нет ли у него портретов папы. Меня словно ударило, когда я увидела себя ребенком. Раз я тут присутствую, то и папа должен быть тут. Я ведь никогда не видела его портретов. Я отчаянно хочу знать, есть ли его портрет, и в то же время боюсь. Не уверена, как я отреагирую на его лицо, воспроизведенное рукой этого человека.

Прежде чем я успеваю спросить, он поворачивается и идет к очагу. Там светится гора пепла, почти уже сгоревшего. Я вижу, как он берет из корзины полено, бросает его в камин, потом берет другое, всякий раз вызывая фонтан искр. Потом он опускается в одно из кресел. Я присоединяюсь к нему, не досмотрев картин до конца.

— Итак, — произносит он, когда я устроилась. — Ты говорила, что вы приедете вчера. Я думал о тебе — непогода, не знал, сумеете ли добраться.

— Это не было лучшим нашим путешествием, но мы приехали целыми и невредимыми.

— А твоя дочка? Сколько ей?

— Холли? Ей почти полтора года. Она молодцом — спала всю дорогу.

Он медленно кивает, отхлебывает чай. А я думаю, что еще сказать. Вспоминаю о картинах на стене за моей спиной.

— А у вас есть… я хочу сказать, внуки?

— Нет, нет. Пока еще нет. — Он поднимает взгляд и улыбается. — Мне б хотелось увидеть ее. Ты сказала, ее зовут Холли? Внучка Рэя.

— Извините. Я приняла решение как-то сразу. Мне казалось, так будет легче.