Начало - Александр Бурмистров

На веранде появляется Верочка. На ней домашний халат, волосы заколоты на затылке — так она всегда делает, когда в доме уборка.

Верочка улыбается мне и становится рядом с Игониным, плечо с плечом, показывая свою близость с ним, сама убеждая себя в наличии желанной близости. Игонин обнимает ее, привлекая к себе. Верочка смущенно, счастливо вспыхивает и чуть отстраняется от него, стесняясь меня.

— Вот и приехал Валентин, — говорит она, и трудно понять, кому она говорит — мне или Игонину. — А через два дня мы уезжаем.

— Не слишком ли скоро? — говорю я.

— Так надо, Сергей, — говорит Верочка. — Валентина только на неделю отпустили. А ведь еще дорога. Папа и мама с нами поедут. Папа отпуск взял.

— А потом мы ждем тебя, — добавляет Игонин. — Сдашь экзамены и — сразу к нам.

— Валентин тебе и институт подыскал, — восклицает Верочка. — Институт международных отношений… Самый авторитетный в Москве.

— Верочка, ты торопишься, — с улыбкой прерывает невесту Игонин. — Сергей сам будет выбирать. Наше право — только посоветовать. А что касается института международных отношений… — обращается он ко мне, — то это действительно прекрасный институт. Попасть в него, конечно, нелегко, но у моего отца есть влиятельный знакомый. Он поможет сделать все, что нужно… всякие там формальности. Иногда их не просто бывает уладить.

— Этим надо воспользоваться, Сергей! — торжествует Верочка. — Ты же у нас умница! Ты знаешь, Валентин, он даже газеты английские без словаря читает. И говорить умеет.

Я с улыбкой гляжу на Верочку. Милая, добрая моя сестра! Ты всегда хотела и хочешь, чтобы мне было хорошо. Ты всегда чиста и права в своих словах, что бы ты ни говорила и что бы ни делала. Я счастлив, что у меня есть (была) такая сестра! Я даже к Игонину пытаюсь (ты видишь это?) относиться спокойно и доброжелательно, чтобы не огорчать тебя, не замутить твое светлое родниковое счастье.

— Совсем забыла, — спохватывается вдруг Верочка, обращаясь к Игонину. — Ты мне нужен. Хочу посоветоваться, какие платья взять с собой.

— Бери, какие нравятся, — улыбается Игонин.

— Нет, что ты… как же я без тебя! — Верочка берет Игонина за руку. — Пойдем. А Сергей пусть пока своими делами займется.

Можно подумать, у меня есть сейчас какие-то дела! Можно подумать, у меня вообще есть что-нибудь сейчас! Все рушится, распадается на моих глазах — годами сложившееся, привычное, дорогое. Остаются одни только обломки. Прекрасные, бесценные обломки! На этих живописных обломках я должен создать свою новую жизнь, свое будущее. Все прежнее создали другие. Теперь я должен делать это сам. Но я не знаю, не представляю даже, что и как буду создавать.

В доме такой же хаос, как и во мне самом. В комнатах, как на вокзале: чемоданы, какие-то узлы, свертки, коробки. Пахнет нафталином. Потерянно бродит по комнатам мать. Деловитая, спокойная в привычной, ей самой созданной обстановке, она совершенно теряется, становится беспомощной и бестолковой, когда попадает в сколько-нибудь изменившиеся условия.

Сборами руководит тетя Груня, и мать безропотно и благодарно отдает ей инициативу. Отец готовит ящик для багажа, в который должно быть упаковано приданое Верочки. Он подзывает меня к себе. По его лицу я вижу, что он тоже не в своей тарелке. Предстоящая поездка в Москву нарушает его планы. Он затеял ремонт теплицы и теперь вынужден отложить работу, а это самое неприятное для отца — откладывать что-то на неопределенный срок.

— Все хозяйство остается на вас с Груней, — говорит он мне, отрываясь от только что сколоченного, похожего на гроб ящика. — Ты уж как-нибудь выкраивай время, помогай ей — не целый же день будешь за книжками сидеть. Она хоть и боевая, но силенок на все не хватит.

— Ладно, — говорю я, — помогу… Вы долго в Москве пробудете?

— Не знаю. Верочку надо пристроить. Регистрация, свадьба… квартира. Наладим все и вернемся. Во всяком случае, не меньше двух недель.

Подходят мать и тетя Груня.

— В ящик будем класть верхнюю одежду, обувь, посуду, — говорит им отец. — Все остальное в чемоданы.

Мать глядит на отца. Неожиданно лицо ее жалобно морщится, по щекам текут слезы.

— Ну, ну… хватит, — недовольно ворчит отец. — Успеешь еще наплакаться… в свободное время.

— Так ведь дитя родное уезжает, — всхлипывает мать. — Навсегда уезжает из дома… В чужой город, к чужим людям.

Сцена возле раскрытого ящика обещает обильные слезы матери и тети Груни (через мгновение она должна присоединиться к ней). Меня не привлекает перспектива быть ее свидетелем, и я незаметно исчезаю из комнаты. Мне хочется еще раз увидеть Верочку, и я нахожу ее на веранде вместе с Игониным. Теперь, пожалуй, мне уже не удастся побыть с ней наедине.

Верочка и Игонин сидят за столом и о чем-то тихо говорят. Верочка ловит каждое слово Игонина, точно дышит его словами. Она вся словно продолжение Игонина — его улыбка, внезапное сожаление о чем-то, его озабоченность, его радость и сияние.

Я подхожу к открытому окну. Из темного сада в лицо струится прохлада. Я гляжу в темноту и думаю о том, что если бы сейчас не было Игонина, Верочка стояла бы рядом со мной и была бы продолжением ночной тишины, легкой прохлады и неумолкающей ни на мгновение во мне непонятной тревоги. И у нее было бы другое лицо, другой взгляд, и она печально и нежно сказала бы мне: «Все хорошо, Сергей… ты становишься взрослым. А это ничуть не страшно… только надо привыкнуть».

Стараясь не мешать Игонину и Верочке, я выхожу потихоньку в сад, где меня ждет одиночество и желанная, ничем не заполненная тишина.

В небе не видно ни одной звезды, и в саду непроницаемая темнота. Вначале я ничего не различаю перед собой и иду осторожно, нащупывая ногами твердую утоптанную землю узенькой тропинки, чтобы не наступить на невидимые грядки. Но вот глаза привыкают к окружающему мраку, и я угадываю смутный силуэт теплицы и черные кроны яблоневых деревьев.

Я останавливаюсь. Темная, нескончаемая ночь возвышается передо мной будто непреодолимая, загородившая дорогу гора, и я думаю о том, что каждому из нас в отведенное нам время становления, как сказочному Али-Бабе, следует найти какое-то свое «Сезам, отворись!», чтобы таинственная гора раздвинула свои скалы и открыла путь к таившимся в ней сокровищам. Каждый должен найти свои заветные слова, но не каждый находит их. Большинство из нас ищут их всю жизнь, но так и остаются ни с чем, натыкаясь на неприступные, холодные, равнодушные камни.

«Сезам, отворись!» Гора не шевелится. Тишина. Безмолвие. Вокруг ни малейшего движения. Издалека, со стороны города, доносятся какие-то слабые невнятные звуки. Должно быть, это играет заглушенная расстоянием радиола в парке или движется по какой-то отдаленной улице одинокая запоздалая машина.

А может быть, кто-то зовет на помощь?

Примечания

1

Печатается в сокращении.