Мистер Скеффингтон - Элизабет фон Арним

ночь совсем не такая, – она свежа, она госпожа своим годам (и связанным с ними эмоциям): однако на пример для подражания не тянет, ибо является чистейшим вымыслом; нереальность – вот ее изъян. Сейчас перед Фанни старая леди иного сорта – реальная: она занята пасьянсом, иссохшие губы ее поджаты. Пройдет лет двадцать, а может, и меньше – учитывая, с какой скоростью разрушается красота Фанни, – и ее лицо сделается похоже на полупустую сумочку, защелкнутую клювом тощего рта. О, бесчисленные бесчестья старости! Как тут поверить в свежесть лапландской ночи? И Фанни решила: она проявит снисходительность к этой старушке – явленному ей образу собственного жалкого будущего – в надежде, что кто-нибудь по-доброму отнесется и к ней самой, когда она в свой черед станет беззащитной.

Впрочем, старая леди беззащитной отнюдь не была: знай она о том, как Фанни настраивается на снисходительность, возмутилась бы.

– Стало быть, – заговорила старая леди, сочтя, что довольно помучила Фанни своим многозначительным молчанием, – вы не актриса; тогда кто же вы? Ответьте, сделайте милость.

– Я женщина почти пятидесяти лет, – неожиданно для себя выпалила Фанни.

Старая леди сняла очки, отложила их и воззрилась на Фанни. Набрякшие веки оставляли ей для обзора только пару узехоньких щелок, но и в щелках этих светился, как бы исподволь, неподдельный интерес.

– Вот так смелость, – протянула старая леди. – Могу я узнать, зачем вы мне это сказали?

– Затем, что об этом все мои мысли. Абсолютно все. Незнакомому человеку открыться легче, чем близкому. А еще я подумала: может быть, вы меня как-то утешите.

В эту минуту вошел весьма развязный официант: услышал, как Фанни звонила, – и старая леди была избавлена от комментария на предположение, будто она утешит Фанни. С чего это она станет утешать? Когда ей стукнуло пятьдесят, разве ее кто-нибудь утешил? Как бы не так! Не получила она утешения ни в шестьдесят, ни в семьдесят, ни в восемьдесят. Нет, каждый пусть выживает как умеет – и самостоятельно. Хлюпиков старая леди на дух не выносила.

– А я вот навскидку дала вам все шестьдесят, – брякнула она и, заметив, как передернуло ее собеседницу, добавила: – Раз уж мы тут с вами откровенничаем.

– Шестьдесят, – повторила Фанни; слово далось ей не без усилий.

Шестьдесят. Если она и впрямь так выглядит, разве удивительно, что Дуайт…

Несколько мгновений она пристально смотрела на старую леди, вертя кольца на пальцах.

– В таком случае почему вы решили, будто я играю в репертуарном театре? Разве меня взяли бы в труппу, будь мне на самом деле ше… шесть… – Нет, Фанни положительно не могла еще раз повторить это слово.

– Я подумала, вам поручают роли герцогинь. Этаких, знаете, престарелых благородных дам. Вы вполне сойдете за таковую; правда, у них обычно пышные бюсты. В общем, если б вы не пытались молодиться с помощью платья, а эта комната была бы театральной сценой, вы смотрелись бы здесь вполне к месту. А еще…

– Послушайте, вы сами предложили мне выпить чаю, – перебила Фанни. – Чай заказан – я уже не могу уйти. Так давайте поговорим – по-настоящему, по душам. Мне так необходимы сейчас прямота и откровенность. С незнакомыми людьми это возможно. Вы не против? Как знать – вдруг мы обе будем полезны друг дружке? Вы старше меня, поэтому я прошу вас о таком разговоре. – Тут Фанни запнулась, охваченная ужасным сомнением: она теперь сомневалась буквально во всем. – Вы ведь и впрямь старше меня, я не ошиблась?

– Конечно, – фыркнула старая леди, сразу отбросив абсурднейшую идею насчет взаимопомощи. Надо же такое придумать. – Мне восемьдесят три, чему я очень рада. Больше никаких хлопот о внешнем виде. Впрочем, я и раньше не хлопотала. Я никогда не занималась своей внешностью – в отличие от вас.

– Нет, все было наоборот. Это моя внешность мной занималась. Как начала прямо с колыбели, так и продолжает меня вести… – Фанни прикусила язык, заметив, что морщинистое лицо старой леди исказила усмешка. – То есть, так было до недавнего времени – совсем-совсем недавнего. И знаете, что мне открылось? Что это скверная штука – родиться красивой.

– Скажете тоже! – фыркнула старая леди (слова Фанни возмутили ее).

– И тем не менее это так. Родиться красивой, жить с красотой – очень плохо.

– Скажете тоже! – повторила старая леди, после чего не удержалась – съехидничала: не надо, мол, себя переоценивать.

– Я себя не переоцениваю, – заявила Фанни.

– Скажете тоже, – в третий раз фыркнула старая леди и сообщила Фанни, что истинных красавиц во всей мировой истории можно пересчитать по пальцам одной руки.

– Ну так вот я – одна из них, – настаивала Фанни.

Возмущенная ее упорством, старая леди принялась барабанить пальцами по столешнице.

– Неужели по мне этого не видно? – спросила Фанни. – Приглядитесь – неужели не осталось ни единого следа былой красоты?

Старая леди отвернулась, самой резкостью движения как бы говоря: «Не стану я приглядываться!» – и ускорила ритм барабанной дроби.

– Но ведь мы решили быть откровенными, – напомнила Фанни. – Вы сами так сказали – что разговор у нас пойдет начистоту. Так давайте отбросим салонные любезности и недомолвки. Об этом я могу поговорить только с вами – незнакомой дамой, которую больше никогда не увижу. У меня скоро поезд, я уйду – а вы умрете… в смысле, вы ведь умрете, это неизбежно… И я умру, причем, возможно, еще раньше вас… – (Последнее уточнение Фанни внесла, заметив, как вздрогнула в свою очередь старая леди.) – Нам предоставлен шанс поговорить откровенно: второго шанса не будет, – а мы все никак не расстанемся с условностями! Мы же теряем драгоценные минуты!

– А если условности мне по нраву? Если я предпочитаю их откровенности и прямоте? – отчеканила старая леди.

– Разве у вас в запасе так много времени? – Фанни округлила глаза.

Старой леди, чтобы переварить это уточнение, понадобилось добрых две секунды.

– Ответный удар, значит, мне наносите, – протянула она.

Точно так же, как Фанни задело предположение, будто ей все шестьдесят, старую леди покоробил намек на скорую смерть. Ибо чем дольше она жила на свете, тем сильнее угнетала ее мысль, что свет этот все же придется покинуть. Обидно, особенно теперь, когда умерли все родственники и она наконец-то избавилась от объектов для раздражения. Ничем не нарушаемая рутина стала ее крепостью, дни текли за днями в умиротворяющем однообразии – о, старая леди научилась его ценить. Конечно, жизнь ее была бессобытийна, – но события ей и не требовались. Они уже случались – пусть не в изобилии, но в достаточном количестве. Теперь старая леди нуждалась только в тепле,