Экобаба и дикарь - Михаил Гиголашвили
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ведь и он тут одинок. Его родина далеко, а он тут совсем один… А я так мучаю его.
И слезы навернулись на глаза так обильно, что я едва успела снять линзы, чтобы не потерять их в слезах. «Он любит меня, а я люблю его. Я должна быть с ним. Мы должны быть вместе».
10
После недельной сидки и лёжки с коньяком и водкой, после ночи в полусне он лежал на кровати и с усилием переворачивал так и эдак нехитрые, но противные замусоленные мысли о том, что надо встать, прийти в себя, что скоро Рождество, Новый год, люди рады, а он один, брошен, как ненужный пес.
Бес похмелья работал вовсю: деловито шуровал в висках, дрелью ковырялся в затылке, пилил лоб, царапал горло и колол багром темя. Хотелось пить. Вставать не было сил. Но надо встать, убить беса таблеткой с пивом. И опять в кровать, на лежбище.
Может быть, у Мукумбы чего-нибудь найдется?.. Хоть отвар дедушки-шамана, хоть питье самого сатаны, лишь бы не меньше 40°.
Он выбрался из комнаты и увидел возле двери пластиковый мешок, полный рыбьих скелетов и костей.
«Мукумба? С ума сошел?.. — осоловело подумал он о негре. — Вчера, кажется, он опять жарил рыбу… Или это я спьяну принес откуда-то?.. Откуда же?.. Куда я ходил?.. В кафе за сигаретами, кажется. Как будто и скандальчик был какой-то… Может, там на кухне захватил?..»
Поворошив в мешке, он обнаружил, что там не только рыбьи скелеты. Расстелив газету, высыпал. Непонятные позвонки, острые и колкие. Сухие клешни. Большие кости. Позвонки, похожие на говяжьи. Какие-то шипы с наростами. Обломки мозговых костей… Всё очищено и обработано и даже покрыто лаком. Светлые тона, от бежевого до перламутра. Игольчатая куча щетинилась на газете и была словно подсвечена изнутри, как алебастр.
В обалделой задумчивости он не спускал с костей глаз, с надеждой вспоминая, не сам ли всё это собрал, и в то же время зная, что нет, видит впервые… Если и собрал, то когда же успел выварить и покрыть лаком?.. «Чертовщина какая-то.» Но материал был хорош: высыпать на железный черный квадрат, добавить цветных стекол, мелкого стального хлама и залить все это эпоксидкой…
Такие вещи хотел делать Авто Варази, когда утерял способность писать красками. Но сил уже не было, руки бились и тряслись. Он только складывал предметы в какие-то сочетания и накрывал их пустой рамой. Накроет, поймает, полюбуется, переставит. Опять поймает, как сачком. И так целыми днями. Предметов было мало — все какая-то старая ржавая дрянь, которую Варази зачарованно и любовно переставлял по полу или подоконнику. В рамке предмет приобретал совсем иной вид и смысл. А на стене висела его последняя и самая знаменитая работа, побывавшая на разных биеннале. Авто, как-то поутру, пытаясь одеться, вдруг увидел в складках джинсов силуэт лошадиной головы, тут же схватил гвозди и молоток и прибил джинсы к стулу, а сиденье выломал и повесил на стену. И очень гордился этой работой, хотя по пьянке неоднократно пытался сорвать джинсы со стены и напялить на себя, чтобы идти за очередной бутылкой.
Один раз навырезал из газет снимки членов Политбюро, уложил на фанерку и фломастером нацарапал «ВОРЫ В ЗАКОНЕ».
Абессалом, принесший ему харчо, возопил:
«Совсем спятил?.. Чему молодежь учишь?.. Забыл, как КГБ сюда приходил?.. Все знают, что они — главные воры, но никто не болтает об этом. Что пишешь? В тюрьму захотел?..» — на что Авто захохотал:
«Разве мы не в тюрьме?.. А жизнь что — не тюрьма? А тело — не тюрьма души? Мы всюду в тюрьме! И внутри, и снаружи!»
«Хорошо, хорошо. Но и в тюрьме надо кушать. Ешь, суп остынет! — уговаривал его Абессалом, усаживая за шаткий стол. — Ешь, мой хороший!.. Ешь, пока харчо горячий!» — со слезами помогал он ему овладеть трясущейся ложкой.
«Да-да, горячий харчо, хорошо», — соглашался Авто, смиренный логикой жизни, и, словно впервые, ошеломленно рассматривал ложку — так прекрасна была её строгая, скупая форма. Есть он уже не мог.
Но даже за столом, с газетным листом за майкой, похожий на морщинистого пионера, он не отпускал от себя свою рамку-сачок, время от времени накрывая ею что-нибудь. Вот поймал грязную рюмку, полюбовался. Накрыл солонку, посмотрел. Надел на бутылку. Потом ринулся к сдвоенным розеткам на стене («черные глаза»). Харчо — вдребезги на пол. Крик, шум, звон, гам. А он уже в ванной рамку к душу прилаживает, вполголоса ругаясь с Магриттом и в чем-то соглашаясь с «уважаемым Дюшампом»:
«Картинки — дым, воздух! Объекты — всё! И сгореть могут картины! Порваться! Сгнить! Всё может быть! — зловеще пугал он (у него самого часто пропадали и гибли работы). — Раз, папиросу кинул — и ничего нет, всё кошке под хвост, в головешки!.. Вон они, вон они!.. В углу шевелятся, тлеют! Затопчите их! — в испуге пялился он в пустой угол, где валялись ненужные шлепанцы (сам он давно ходил босиком). Кто-нибудь бежал в угол и яростно топтал шлепанцы: «тушил огонь». Авто успокаивался и продолжал: — А камень — не сгорит! А железо — не исчезнет!
Вон там, на подоконнике, пестик лежит!.. Пойдите накройте его рамкой!.. Пусть и он погреется… А то всю жизнь мордой в чесноке и соли — каково?.. Он всё чувствует, как мы!.. Что у него за жизнь: постоянно башкой что-то долбить и толочь! Головой о медь! День и ночь! О, бедный пестик!»
Кто-нибудь накрывал пестик рамкой. Авто долго оценивающе смотрел на него. Вставал — худой, сутулый, небритый, в вислых трусах, — шел к окну, снимал рамку, передвигал пестик к ступке, накрывал их рамкой:
«Так лучше! Они — как муж и жена, всегда вместе. Вот вам объем. Вот вам фактура. Тут все есть. Рама все сделала. Вырвала из жизни и перенесла в поэзию. Есть только поэзия, все остальное — её жанры! Она — смысл жизни человека, если он не свинья и не скот! А художники — жалкие кривляки, обезьяны Бога. Кого дразнить вздумали?.. Ваше дело маленькое — на след красоты навести, как пес на дичь. Это можно, это хорошо, это надо!.. Всё остальное — не ваше дело!.. Дальше человек должен идти сам».
Часто Авто говорил, что его мечтой было сварить несколько огромных рам из чугуна, отвезти их куда-нибудь на природу, врыть в землю и смотреть сквозь нее на пейзаж. Весной — нежная акварель. Летом — яркое масло. Осенью — приглушенная пастель. Зимой — черно-белая графика. Живые пейзажи. Времени неподвластны. Живут, пока живо железо рам. А оно живучее, по миллиону лет не умирает. Вот тебе объем, вот тебе фактура. Рамы сделать под старину, узорные, массивные, огромные, 50 х 50 метров. Одну можно на утес водрузить, другую в реку хитро вставить, чтобы вода через край лилась. Третью, 1000 х 2000, напротив крестьянского подворья врыть и смотреть, как жизнь в ней шевелится.
Он осторожно взял обломок шипа, осмотрел его, понюхал. Запах лака. Бросил его обратно и тихо отправился к соседу.
— Джимон, это ты мне кости подарил? — спросил он, просовывая голову в дверь и озирая привычный беспорядок: немытую посуду и одежду на полу, завалы тапочек и туфель, грязное постельное белье под раковиной.
— Костя? — заспанно переспросил негр. — Твоя костя барил?
— Пойдем покажу.
Они долго рассматривали кости и шипы. Мукумба, в полосатой пижаме, качал курчавой головой и протирал очки. От него несло кислым потом.
— Моя не дававай. Твоя мбана сама, а потомапотом забывала? — наконец, предположил он.
— Как это?.. Я же еще не совсем того!.. — ответил он. — Да и где такие кости взять?
— Вседу. Рестаурант, кафее. — Мукумба почесал в затылке, отчего вонь усилилась: — Знаеши, друга, мбана, уже пара день я смотрю следа на ванная…
Следов еще не хватало!
В ванной они действительно увидели неясные следы, петлявшие по белым плиткам. В коридоре их уже не было.
Негр поставил ногу рядом с одним из следов. След был мельче.
«Чертовщина!» Стало не по себе — кости, следы…
— Значит, не ты скелеты подбросил? — еще раз переспросил он, искренне желая, чтобы негр сказал «я».
Но тот отрицательно покачал головой и почесал волосатую грудь, свою гордость (в чем признался однажды: оказывается, у негров волосы на груди, как правило, не растут).
— Нета, что-та-та скелета?
— Надо уборщицу спросить.
На этом они разошлись по комнатам. Из-за стены тут же зазвучал гнусавый псалом.
«Колдун, шаман! — подумалось ему с неприязнью. — Он, он это кости подбросил! Кому же еще?.. Никто не приходил. Да, но когда и как он их обработал?.. Делать ему нечего, что ли?.. Или намекает на что-то?..»
Он уставился на кучу и явно увидел, что кости лежат не так, как лежали. Кто-то, казалось, сгреб их в отдельные кучки. Он обернулся, но никого в комнате не было. Из-за стены доносились высокие ноты.
«Джадо7 делает?.. Уже само слово какое неприятное! Таким словом только и проклинать! Но кто делает? Негр?.. Она?.. Джадоистка! С неё станет! Недаром около нечистой горы Брокен родилась!» — посмотрел он на потолок.
В джадо он верил твердо. Да и как не верить?.. У них во дворе жила старая Бабулия. Про нее шепотом говорили, что она может насылать и снимать джадо. Во двор часто приходили разные люди, звонили к ней, терпеливо ждали, пока она, стуча клюкой, шла открывать, и исчезали за дверью… А потом выходили довольные и веселые. Как-то привели женщину с обмотанной головой. Один раз принесли на руках ребенка. Другой раз видели, что к Бабулии приходили люди в военной форме и вели под руки обмякшего майора. Дети глазели на все это с большим интересом. В комнаты Бабулии они никогда не заходили — и она не приглашала, и взрослые запрещали.
