Комбыгхатор - Александр Кормашов

На втором этаже здания администрации комбыгхатора в комнате заседаний стоял длинный совещательный стол, половина которого была заставлена блюдами и подносами с бутербродами, а также тонкостенными чайными чашками с водкой и водкой еще в бутылках. На другой половине стола горой лежали пальто и шубы. Вокруг было дымно и говорливо. Официальная часть заседания литературной гостиной уже завершилась, и все уже согревались.

В первые секунды Теся ощутила невероятный простор: человек-паровоз покинул ближнюю зону, но тут же ее начали согревать. И делали это столь усердно, что с чашкой водки и бутербродом она оказалась прижатой к стене. Там она делала вид, что слегка отпивает, но кто-то нечаянно толкнул ее под руку, она захлебнулась и выпила в самом деле.

Потом она сидела с кем-то столом, и кто-то дышал ей в ухо ровным бархатным баритоном, рассказывая что-то воинственно смешное. Но ей нравилось, что на нее обращают внимания, и она больше не удивлялась, откуда в руках появляется полная чашка. Ей нравилось также держать эту чашку в руках и смотреть на людей через ее ручку, тонкую грациозную и похожую на девичье ушко с крепенькой острой мочкой.

Из присутствующих Теся знала довольно многих, но те, с кем хотелось бы пообщаться, оказались либо разобраны литературными дамами, либо заняты новым мужским разговором – о пробоях земной атмосферы и о том Кельвином столбе, который заморозил Гибралтарский пролив, превратив Средиземное море в озеро. Лясе тоже хотелось послушать этот разговор, но ее внезапно атаковал бородатый человек с трубкой. Он был пьян и так размахивал трубкой, что из нее вылетали пожароопасные искры. Теся извинилась, что ей надо выйти, он увязался за ней в коридор и так сильно стукнулся лбом о дверь, что латунная буква Ж отпечаталась на его лбу буквой К.

Выйдя из туалета, Теся снова попала в засаду. Сначала ей показалось, что ее перепутали с другой дамой сердца, но быстро поняла, что сердце подразумевалось ее. Это был писатель Скуратов, сердечных дел мастер, как он сам себя аттестовал, или «Малюет Скуратов». Такое у него было прозвище, потому что он сам иллюстрировал все свои кроваво-правдивые историко-романтические романы. Один из таких романов Теся недавно поставила в план журнальной критики, и уже одно это Скуратов воспринимал как победу над своими завистниками. «В каждой победе на две трети беды», предупреждали его завистники.«Зато наполовину еды», отвечал он и высчитывал свои гонорары. Сейчас Скуратов изображал, что он сильно в Тесю влюблен, что, впрочем, и само по себе было сильно. Теся на это только улыбнулась и бесцеремонно позволила себя увести двум другим писателям, тоже взыскующим общения.

– Нет, это мы создаем историю! – убеждал ее один, с лицом вечного знакомого. – Да, у них, археологов, есть предметы, есть древности, есть экспонаты. Но кому нужны эти кремень и кремень, если вам никто не опишет, как надо высекать искру? А кому нужна блохоловка французской королевы, если вы даже не представляете, как с ее помощью можно ловить блох? Они ведь так быстро скачут, да? Да, а кстати, мы не встречались во Франции, я жил там в пятнадцатом веке, а вы туда приезжали с родителями из Малой Азии, нет?

Теся улыбнулась, разгадав их любимую детскую проверку на вшивость. Уж она-то прекрасно знала, что все блохоловки действуют по принципу липучки для мух.

Дольше всех обхаживал Тесю диссидент-публицист, от которого все прочие, особенно, литературные диссиденты старались держаться подальше. Подойдя к Лясе, политический диссидент разогнал конкурентов одним нехитрым приемом: «Правильно, правильно, вы говорите моими собственными словами», – начал говорить он, кивать головой и заглядывать в самые глаза собеседника.

Впрочем, Теся вначале не находила в нем ничего, что могло вызывать неприязнь. Мужчина был гладко выбрит, идеально подстрижен, он имел волшебной красоты ногти и при каждом новом подходе целовал Лясе руку. Ей даже хотелось понюхать след поцелуя, казалось, он пах одеколоном. Говорил диссидент чрезвычайно свободно и на любые темы. Первым делом он громко признался, что ненавидит все на свете уезды, потому что они отняли у него любимую жену.

– Тесичка, говорил я ей. Извините, Тесла Григорьевна, но ее тоже звали Теся. Тесичка, говорил я ей, ты же чистый гуманитарий. У тебя и так замечательное образование. И ты хочешь всю жизнь проторчать в этих идиотских уездах? Хочешь ходить в салопе, чепце и тысяче нижних юбок? Ты хочешь спать на соломе, тетешкать сопливых детей, готовить еду в горшках и между делом ублажать этих грубых мужланов в париках и сальных камзолах, что сперва обгрызут баранью лопатку и этой же жирной лапой облапают твою высокую грудь? Это безумие! Теся, Теся, опомнись! Говорил я ей.

– Знаете, я… – пыталась перебить его Теся. Ей не нравилось делить свое имя с какой-то диссидентской женой.

– Или ваше высочайшее извращение больше предпочитает пещеру с костром, или ваши тонкие пальчики невозможно истосковались по толстому костяному шилу и сшиванию оленьими жилами драных медвежьих шкур? Ну, конечно! Помнится, ты признавались, что качественное постельное белье – твое самое ранимое место.

– Вы простите меня…

– А она: ты не понимаешь! Да, конечно, я не понимаю. Я был во многих уездах. И в чисто музейных, этнографических, и в научно-исследовательских. Путешествовал, тратил деньги, хотя никогда не был любителем исторического туризма. Просто в наше время считалось, что нельзя считать свое образование завершенным, если не совершил путешествия вглубь истории…

– Простите, я должна… – Теся попыталась повернуться спиной, но пропитанная одеколоном рука деликатно удержала ее за плечо.

– Глупости! Говорил я жене. Почему именно сюда? Если хочешь сбежать, то у нас в Тихоокеанской космополии тоже много замечательных мест. И, вы знаете, что ответила она? Что здесь не сбегали. Что они уже были тут. Их просто бросили. Им не платили зарплату, не завозили товаров, самолеты к ним не летали, рельсы были разобраны, провода срезаны, а машины не ездили, потому что дороги провалились в болота. Заводы стояли, земля зарастала. Они были никому не нужны. И они откатились назад. Они кувырком прокатились назад через весь свой двадцатый век и дальше, и глубже. От компьютеров до гусиных перьев. От электричества – до лучины. От тракторов – до сохи. Они ездили на лошадях и плели лапти… Тесичка! Пытался я ее успокоить. Я это знаю. Семь уездов спорят за право называться родиной первого уезда. Все они откатывались назад и останавливались на том уровне, на котором хотели остановиться. Но это не настоящая история, Теслочка! Вы не в силах переиграть прошлое, чтобы изменить настоящее. Система космополий несокрушима. Но, впрочем, я первым готов громко заявить, что космополии – это зло. И гибель их будет ужасна. Ибо перст гнева Божьего уже посылает на Землю столбы вселенского холода. Ад вымораживает этот рай сверху. Это, кстати, не я говорю, а ваш батюшка Пимен. Вы не знакомы? И не советую. Очень богохульный ваш батюшка, хотя и прагматического ума человек. Ибо рай теперь будет там, где раньше был ад, там тепло, там ближе к центру Земли. Ад же теперь на небе, где раньше был рай. И там лютый холод. Никогда еще вера не претерпевала такой смены полюсов. Тесичка! Говорю я жене. И для тебя еще существует какая-то разница между уездом и космополией? И знаете, что она ответила? Нет, я, правда, очень удивился. Боже мой, говорю, что ты говоришь, Теся!..

Теся ничего не говорила. Она изучала содержимое пустой чашки и нашла на дне только каплю. Наклонив чашку и выгнав каплю на бортик, она накрыла ее своей верхней губой и потянула воздух в себя.

Диссидент на миг отошел и быстро вернулся.

– Нет-нет, я больше не пью, – быстро проговорила она, наблюдая, как в чашку вливается чистая прозрачная жидкость. – А ваша жена… она здесь, в уезде?

– Ах, жена?.. – диссидент поднял чашку и галантно чокнулся с Тесей.

Потом он еще что-то говорил, а она уже чувствовала вокруг себя приятную легкую пустоту. Пустоту от себя, пустоту от людей, включая и самого диссидента, который тут был, но словно не вытеснял телом воздух и состоял из слов, как запахи состоят из невидимых глазу молекул.

Торчащие из-под мшистого снега промороженные сучки и ветки хрустели под рифленой подошвой, словно пережженные кости. В мертвой космической тишине это был единственный звук. Туман постепенно рассеивался. Мир был бел. Ничего кроме белого, ни одной другой темной краски, кроме человека в мягком черном скафандре.

На минуту он остановился посреди вырубки и посмотрел вверх. В небе все шире открывалось большое круглое окно, еще недавно чистое и прозрачное, будто глаз тайфуна, полное синей мглы, но теперь начинающее темнеть, и чем больше оно темнело, тем более походило на человеческий зрак, и ресницами вкруг него казались тянущиеся к земле пряди сгустившихся и падающих вниз облаков…