Восток есть Восток - Том Бойл

— Ну, как движется ваше новое творение? — спросил мэтр, двинув в сторону Рут своим массивным подбородком.

Она знала, что правда ему ни к чему. Нужно похныкать, посыпать голову пеплом, попричитать насчет творческого кризиса и собственной бездарности, а потом с почтительным придыханием спросить — как это только ему удается писать одну за другой такие потрясающие книги. Рут отхлебнула кофе, поставила чашку на блюдце и, придвинувшись к соседу, сообщила:

— В жизни так дивно не работала.

— Здорово. Просто шикарно.

Взгляд у Ирвинга Таламуса стал уязвленным. Боб поднялся из-за стола первым, сказав, что вечерком надо будет перекинуться в покер. Айна Содерборд, облаченная в розовый спортивный костюм, которому было по меньшей мере лет девяносто, тут же вскочила, и Рут слегка приподняла брови. Ирвинг Таламус понимающе кивнул. Дверь кухни распахнулась, донеслись звуки зажигательной салсы, и в столовую, пританцовывая, впорхнул Рико. Яйцо и тосты для Рут. Она разбила скорлупку, выложила содержимое на поджаренный хлеб, посолила, поперчила и лишь потом, в свою очередь, задала Таламусу вопрос, которого требовал писательский этикет:

— А как у вас? Как «Собачья жизнь»?

Он кинул на нее странный взгляд. Взгляд человека, у которого рылись в письмах и стащили шорты. Но нет, откуда ему знать? Таламус сам без конца разглагольствовал про «Собачью жизнь», так что она никоим образом себя не выдала.

— А-а, «Собачья жизнь». — Он пожал плечами. — Хорошо. Нормально. — Помолчал. — Я тут затеваю кое-что новенькое, в непривычном для меня ключе. Так сказать, новый старт. Волнующее событие.

Особого волнения Ирвинг Таламус, впрочем, не выказывал. Вид у стареющего классика был такой, словно он размышляет, не пора ли пойти покакать после завтрака (на самом деле так оно и было).

Рут собиралась сказать что-нибудь вроде «я так за вас счастлива» или там «чего же еще от Вас ожидать, Ирвинг», но классик вдруг оживился и с просветлевшим лицом спросил:

— А вы слышали новость?

Нет, она не слышала. Рут поджала губки и в предвкушении потерла руки. Ожидала услышать что-нибудь пикантненькое, какую-нибудь сногсшибательную сплетню, о которой можно будет всласть поразмышлять и похихикать до обеда, а потом еще целую неделю острить вечерами в бильярдной. В последний раз Ирвинг Таламус сообщил такое, что Рут прямо ахнула. Оказывается, однажды вечером Питер Ансерайн вошел к себе в комнату и увидел на своей кровати Клару Кляйншмидт, совершенно голую и раскинувшуюся на кровати в позе богини плодородия. Это с ее-то мощами! Самое же интересное то, что вышла она из комнаты Ансерайна только под утро.

— Ну говорите же, — поторопила Рут, изящно изгибая спину и исподтишка оглядывая соседей по столу.

— Услышал — не поверил, — сказал он. — Угадайте, кто сюда приезжает, да еще на целых шесть недель.

Рут терялась в догадках.

На кухне загремела посуда. Боб с Айной, взявшись за руки, не спеша направлялись к выходу. Сэнди зевнул, потянулся и встал.

Ирвинг Таламус наклонился к Рут, блеснул глазами и ощерился, как сторожевой пес.

— Джейн Шайн, вот кто. Представляете?

«Я хочу помочь тебе», — прошептала она, когда Хиро замер в дверях, прижимая к себе корзинку с обедом. Как же, они все тут хотят помочь. То-то и палят в него из своих дробовиков и пускают по следу собак, заводят среди болот Донну Саммер на полную катушку, давят его в воде своими лодками. Как раз любовничек этой красотки, маслоед поганый, пожиратель бифштексов, голый, заросший шерстью, со своей болтающейся сарделькой, пытался утопить Хиро, когда тот и так плыл из последних сил. А потом еще набросился на умирающего от голода человека в магазине и заставил спасаться бегством. Тоже, между прочим, помочь хотел.

И все-таки что-то в ней было, Хиро сам не мог понять. Не знал таких слов ни по-английски, ни по-японски. Она сидела спиной к нему, за столом, а потом обернулась, и он увидел длинные, стройные, шелковистые, очень американские ноги и еще тяжелую, качнувшуюся от движения грудь. Грудь Хиро запомнил еще с той роковой ночи, хоть был напуган, обессилен и вообще, можно сказать, с жизнью прощался. Он тонул, умирал, и тут вдруг узрел ее голые груди, соблазнительно бледневшие в сиянии луны и звезд. Хиро запомнил эту белизну, американка вся была белая-пребелая, как молоко в фарфоровой чаше.

И он сделал шаг вперед.

Было страшно, несмотря на поддержку Дзете и Мисимы. Она наверняка предаст его, завизжит истошным голосом, поднимет на ноги всех окрестных ковбоев-хакудзинов и курчавых негритосов. Но тут Хиро поймал ее взгляд и увидел, что она тоже боится. Он остановился и долго смотрел ей в глаза. Их выражение смягчилось, на губах заиграла улыбка, потом раздался смех. Тогда Хиро нерешительно переступил через порог и опустился на корточки в углу.

— Аригато[19], — прошептал он. — Борьсое-борьсое спасибо.

Потом открыл корзинку и стал есть.

Она еще дала ему яблок, фиников и печенья. Их Хиро тоже съел, давясь от жадности. Это было унизительно. Он скрючился на полу, как животное, сам грязный, исцарапанный, зловонный, как свинья. А наряд? Краденые лохмотья. Причем негритянские. Да Дзете облил бы его презрением. Мисима с отвращением отвернулся бы. Хиро вспомнил, какое важное значение Дзете придает опрятности и внешнему виду. Жизнь — репетиция перед смертью. Нужно всегда быть готовым к концу, готовым до мельчайших деталей: до нижнего белья, ногтей, цвета лица, состояния рук и зубов. О, какое унижение! Хиро чувствовал себя оскверненным, раздавленным, запятнанным. Он был хуже собаки.

— Я достану тебе одежду, — сказала она.

Он был ничтожеством. Вонючкой. Сам себя презирал и ненавидел.

— Домо аригато[20], — пролепетал Хиро и низко поклонился, хоть и так уже сидел на корточках.

Она встала, распрямила свои чудесные призрачно-белые ноги и подошла к нему. Остановилась. Помолчала. Наклонилась. Глаза светились добротой и состраданием. Протянула руку:

— Иди сюда.

Голос низкий, грудной. Хиро подал ей руку, и женщина помогла ему подняться.

— Пойди приляг.

Она показала на диванчик.

И он окончательно капитулировал, позволил ей уложить себя, словно малого ребенка, подоткнуть подушку. Потом она еще что-то шептала ему на ухо своим чарующим голосом, и все мышцы у Хиро размякли, он вдруг оказался в какой-то густой чаще, в лесу, нет, в толще самой земли, в царстве, где можно ни о чем не беспокоиться.

Ему снился бейсбол, бэсубору — игра, составлявшая весь смысл его жизни до знакомства с Дзете. Хиро сидел рядом с бабушкой, оба-сан, она попивала сакэ, а он жевал хотто-догу. Игроки на поле размахивали битами, подающий засадил мяч прямо в таинственный капкан рукавицы кэтчера. Вдруг Хиро и сам оказался на поле, в позе принимающего. Но в руках у него была не бита, а хотто-догу, густо намазанный горчицей и соусом чили… Хиро замахал своей чудо-битой, и она стала расти, разбухать. Теперь запросто можно было запулить мяч в любую даль, а то и самому взлететь в небо и птицей, нет, ракетой пронестись над стадионом. Хиро обернулся, чтобы помахать рукой оба-сан, но она исчезла, а на ее месте сидела какая-то девчонка и кормила ребенка грудью… Постой, да их тут сотни, тысячи, и каждая кормит младенца, и у каждой груди такие чистые и белые, как… как груди. Целая нежная лавина грудей…

Он с трудом, не сразу очнулся, словно ныряльщик, всплывающий со дна темной лагуны. Сон льнул к телу, обволакивал, как вода. Одурманенный усталостью и всеми событиями последних дней, Хиро не сразу сообразил, где находится — то ли дома, в кровати, то ли в кубрике «Токати-мару», то ли клюет носом на лекции в мореходке. Но вот сообразил и тут же широко раскрыл глаза. Увидел потемневшую, измочаленную спинку плетеного диванчика, наволочку в цветочек, потом собственную ладонь, грязную и ободранную. В следующую секунду Хиро слетел с диванчика, на чем свет кляня и себя, и американку. Рывком распахнул дверь, бросился в кусты, хватая воздух ртом. Как можно было ей довериться, думал Хиро, не обращая внимания на острые листья и цепкие колючки. Адреналин так и кипел в крови, каждый миг Хиро ожидал услышать заливистый лай шерифовых псов. Сука, подлая, коварная белоногая хакудзинка! Как же он мог свалять такого дурака?

Это и есть хваленая американская «чесьная игура»[21]? Нет, так порядочные люди себя не ведут. Шулерство, вот как это называется. Она поймала его врасплох, подловила момент, когда он совсем раскис и уже был готов сдаться, умереть от позора. Она подманила его этим своим голоском и взглядами, белоснежным телом, а потом нанесла удар в спину. Но ничего, он вырвался. Хрен им всем. И он никогда больше не даст слабины, никогда. Будет таким же безжалостным и коварным, как длинноносые. Чесьная игура закончена. «Кто добренький, того и обыгрывают» — так сказал Лео Дурочер, великий американец, тренер «Бруклинских ловкачей». То же самое говорил и Дзете.