Мы шагаем под конвоем - Исаак Фильштинский

Я совершенно обомлел от подобной, видно, привычной для него демагогии.

— Да ведь это ваша обязанность — поправлять доски в санях. И почему это, интересно, «у вас на заводе»?

Вы, что, думаете, что мы все здесь заключенные, а вы все еще большой начальник? Пора бы отказаться от старых замашек. Я очень вам советую держаться за эту работу, она сравнительно легкая. А то ведь угодите на погрузку, тогда узнаете, как неправильно заполненные документы могут посадить грузчиков на голодный паек.

Убедившись, что из полковника не выйдет толкового учетчика, начальник завода отправил его в бригаду шоферов. В основном она состояла из автолихачей, осужденных за различные дорожные преступления. Завод нуждался в бесперебойной работе лесовозов и, желая обеспечить шоферам высокий заработок, администрация смотрела сквозь пальцы на систематические приписки в ежесуточных отчетах по гаражу. Полковнику поручили составлять рабочие описания, и он немедленно кинулся разоблачать туфту. В результате шоферы стали плохо работать, дело разладилось, и начальству пришлось отстранить полковника и от этой работы.

Кто-то в управлении лагеря покровительствовал полковнику, а к счетно-технической или инженерной должности он был явно не пригоден. Тогда начальник завода приказал вернуть его в нашу бригаду, но физическим трудом не загружать. Полковник целыми днями болтался по заводской зоне, околачивался в курилке, отказываясь даже напилить дрова для времянки, а бригадиру приходилось всячески изощряться, приписывая ему при заполнении рабочего описания какую-то деятельность. Работяги не без основания считали, что полковник живет за счет их труда и всячески к нему придирались. Полковник старался не обращать на них внимания, держался весьма высокомерно, но видно было, что ему нелегко. Он сник, осунулся, барственная внешность его порядком поблекла. Казалось, он все время о чем-то мучительно думал и, вглядываясь в лица работяг, пытался что-то понять. Каждый вечер он садился около нар и писал прошения во все инстанции, но неизменно получал, как и все осужденные по нашей статье, стандартный ответ: «Ваша жалоба рассмотрена, оснований для пересмотра вашего дела нет». Однажды он подошел ко мне и спросил, правда ли, что я получил свою десятку только за разговоры. Я был не в духе и лишь огрызнулся.

В нашем бараке проживал питерский адвокат Л. Полковник решил воспользоваться его советом при составлении очередной жалобы или прошения о помиловании. Он попросил меня познакомить его с Л. Как-то вечером мы сели втроем в углу барака, и полковник подробно поведал нам о своем деле.

Оказалось, что полковник в армии вовсе не служил, а был сотрудником МГБ. Много лет он провел в Болгарии на секретной работе, а в последний год перед арестом был чиновником Центрального управления министерства. Однажды его вызвали к заместителю министра, и тот обратился к нему с такими словами:

— Для тебя есть важное задание. Ты прежде служил в Болгарии, обстановку и людей там знаешь. Мы решили послать тебя в командировку. Нужно, чтобы кто-либо из ответственных товарищей сопровождал гроб с телом Димитрова на родину. Ты человек аккуратный, на тебя можно положиться, сделаешь все как надо. Нам известно, что у некоторых руководителей в Болгарии Димитров был не в чести. Не нравилось, что Москва больше с Димитровым считалась, чем с ними. Следует тонко дать понять, что мы его уважали и уважаем, чтобы они там не слишком носы задирали. Словом, немного осадить. Поедет еще человек из Мининдела, но что они там понимают в делах? Димитров же нашим человеком был. Техническая сторона поручена К., войди с ним в контакт. Получай документы и отправляйся.

— Я был рад ответственному поручению, — продолжал рассказывать полковник, — а особенно тому, что и К. поедет со мной. В бытность в Болгарии мы были друзьями, не одну бутылку болгарского вина вместе распили. Прилетели в Софию. Конечно, почетный караул, всяческие речи. Но встреча проходила как-то казенно, без душевности. Ну, думаю, задам я вам перцу. Между тем болгары, получив из Москвы сообщение о смерти Димитрова, сколотили деревянное сооружение, на манер нашего мавзолея. Все сделали кое-как, истинный сарай. Я посмотрел и говорю: «Не очень-то вы, товарищи, Димитрова любите и цените, если такой жалкий мавзолей соорудили. Когда у нас наш Иосиф Виссарионович помрет, мы ему не такую усыпальницу построим!»

Словом, полковник вел себя как истинный патриот, проявивший горячую любовь и преданность великому вождю. Осознавая всю важность возложенной на него роли, он сумел дать понять болгарам, кто там хозяин, и этим продемонстрировал тонкое понимание политической обстановки.

— Мы тепло простились с болгарами, — продолжал полковник, — и на самолет. К. всю дорогу шутил, хвалил меня, говорил, что мы хорошо справились с заданием. Прилетели мы в Москву. Тут меня встретил один сотрудник нашего отдела и сказал: «Нужно будет заехать в министерство, министр хочет вас повидать». Ну, думаю, вероятно, интересуется настроениями в болгарском руководстве. Приехали мы на Лубянку. Провели меня прямо к Абакумову. Тот, как увидел меня, с ходу кричать начал: «Ты что, мать твою, там болтал? Я тебя, блядь, так загоню, что костей твоих не найдут!» Я совсем растерялся, стал рассказывать, как проходили похороны. А он и слушать не стал. Позвонил. Меня отвели в камеру, и начались допросы. Я понял, что дружок мой К. тогда в Болгарии ничего не сказал, а вечером шифровку в Москву отправил и в ней все погуще описал: и про мавзолей, и про мои слова. У него выходило, будто я товарищу Сталину смерти пожелал. Все следователи были моими друзьями по министерству, не один год вместе работали. Покатывались с хохоту: «Что ты, дурак, говорил там?» Понимали же, что я не со зла. Три месяца продержали в Лефортово с одним писателем из евреев, а потом дали решением Особого совещания три года.

— Вот вы — опытный адвокат и с нравами их судопроизводства знакомы, — как-то спросил я Л. — Почему они сочли нужным так жестоко наказать этого законопослушного чиновника, сморозившего глупость?

— Вот видите, вы, человек, получивший воспитание в советских условиях, тоже называете его поведение глупым, — заметил адвокат. — Вы чувствуете, что по советским нормам полковник сказал не совсем то, что полагается. Таковы уж наши «материалисты» — верят в особую действенность, в магию слова. Надо войти в положение дружков-сослуживцев полковника, включая сюда самого министра. Поступила информация — надо отреагировать. Ведь и К. поспешил написать на полковника донос, боясь, что его могут опередить. Никто не хотел брать на себя ответственность и закрывать дело. Они ведь и так обошлись с полковником по-божески, влепив ему всего три года. Да он и сам на их месте поступил бы точно так же. Ведь в жалобах он полностью признавал свою вину, только просил учесть его многолетнюю, безупречную службу в «органах» и проявить к нему снисхождение.

Хлебороб

Штабелевание досок не требует большого умения и имеет с точки зрения лагерника некоторые преимущества. Это труд индивидуальный, и начальство, назначив урок, обычно перестает следить за зека. Здесь нет выматывающего нервы заводского конвейера, нет зависимости от других, и я всегда предпочитал эту работу, хоть она и не из легких, всем другим, ибо мог сам определять ее темп и ритм. Трудности начинаются лишь тогда, когда растущий штабель достигает высоты в несколько метров. Тогда один из работяг поднимается на штабель и укладывает доски, которые второй подает ему снизу, выжимая одну за другой через упор. Здесь уже возникает зависимость от партнера.

На этот раз мне довелось трудиться в паре с пожилым человеком, и я был удивлен той легкостью, с которой он подавал мне доски, выжимая их на руках, а когда мы менялись, легко принимал их и аккуратно выкладывал, делая между ними равные ветровые зазоры. Поработав часа два, мы сели перекурить, и мой напарник отрекомендовался:

— Ломша моя фамилия, хлебороб я, сижу за измену родине и террор. Срок — пятнадцать лет.

Что такое «измена родине», мне, лагернику, было хорошо известно. Сдав в начале войны противнику почти без боя миллионную армию, Сталин объявил всех военнопленных изменниками, «сдавшимися в плен с оружием в руках», и после войны трибуналы давали возвратившимся на родину солдатам от десяти до двадцати пяти лет лагерей. «Но почему «террор»?» — удивился я. За настоящий террор в условиях войны давали вышку. Мы разговорились, и напарник поведал мне свою довольно банальную историю. Однако в ней была одна деталь, которая не укладывалась в привычный стереотип.

Семья Ломши с незапамятных времен жила в одном из богатых сел Курской области, почти на границе с Украиной. Отец его — потомственный крестьянин, прошел всю первую мировую войну, еще на фронте в 1917 году познакомился с социал-демократами и примкнул к большевикам. Он провоевал всю гражданскую войну, а после ее окончания занялся крестьянским трудом. Грамотный, работящий, физически сильный, имея к тому же двух сыновей-помощников, он создал прочное, основанное на разумной агротехнике хозяйство, и губернские власти ставили его всем в пример как образцового хлебороба.