Лунный бархат - Максим Далин

Опьянение мало-помалу прошло – и Генка вздохнул и огляделся, облизывая окровавленные губы. Большая комната была полна трупами – трое мужчин теперь валялись на полу, покрытые рваными ранами, как будто их терзала стая волков; мертвая женщина осталась лежать на заблеванном сальном диване, и ее голые белые ноги заливала кровь, как у…

На миг Генка почувствовал опустошенность и отчаяние. И мысль о том, что он опять опоздал, уже успела прийти в голову в тот момент, когда Генка учуял присутствие в этой несчастной квартире, превращенной в бойню, еще одного живого существа.

Генка в три прыжка оказался в соседней комнате. Там тоже валялись трупы – два или три. Но, наконец, он увидел живую.

Молодая женщина висела, пристегнутая наручниками к изгибу трубы парового отопления. Ее голое тело, желтоватое в тусклом свете лампочки без абажура, синяки и кровоподтеки покрывали почти сплошь. Размазанная по лицу косметика выглядела, как следы ударов. Женщина дышала с каким-то болезненным хрипом, и ее прерывистое тихое дыхание уже пахло приближающейся неотвратимой смертью.

Ни одна случайная мысль не заставила Генку усомниться в моментально принятом решении. Он порылся в карманах, нашел скрепку, разогнул – и освободил от «браслетов» руки женщины. Она осела на пол – и Генка на руках донес ее до грязной кушетки, стараясь только не поскользнуться в лужах крови. Уложив женщину, он быстро огляделся, нашарил взглядом складной нож, брошенный на столе, закатал рукав куртки, резанул по запястью чуть выше сгиба.

Он дождался, пока закончилась агония. Потом завернул бесчувственное остывающее тело в чей-то шикарный плащ и ушел вместе с ним из квартиры. Он вынес мертвую женщину на улицу и направился с ней на руках к Жениному дому.

Впервые с того момента, как Генка потерял Цыпочку, он наслаждался хорошо сделанной работой.

Кэт хотелось зевнуть и потянуться, но лень было открыть глаза. Голова сладко кружилась, но не болела, не чувствовалось тоскливой муторности, обычной похмельной муторности, которая должна бы сопровождать это утречко после веселой ночки. Ведь, вроде, много выпили… Вот что значит – дорогое вино, не водяра какая-нибудь паленая.

В комнате было душно и пахло сигаретным дымом. Вика, сволочь, опять курила в комнате, и даже форточку не открыла, падла. И ощущалось чье-то тихое присутствие. Это показалось неприятным. Чужое присутствие – может, Викиного хахаля.

– Уже очнулась. Сейчас, – сказал голос незнакомого молодого мужчины. Может, это Кэт с ним вчера пила? Сплошной туман в башке.

– Ты как бы… хоть иногда думай, что делаешь, ладно? – сказал другой голос. Холодный, строгий. Противный. Такие лишний раз не нальют, и на булавки не добавят. Ну и толпа же в комнате! Теперь уже глупо как-то валяться.

Кэт открыла глаза.

Это была чужая комната. Она, совсем голая, укутанная в черный мужской плащ из мягкой кожи, лежала на чужой тахте в какой-то жуткой дыре. Обои сто лет как выгорели, мебель – как у добрых людей на даче не стоит, книжки, хлам какой-то. На окне – чуть не фанера. Даже телика нет. Полный отстой. И хозяева под стать. Вот этот, веселый – улыбается, маленький, белобрысый, затасканная рубашка военного цвета. Солдатик в отпуске или дембельнулся… С бутылкой красного вина и стаканом – добрый человек. И второй – бледный, лохматый и хмурый, в длиннющем растянутом свитере. Курит – нет дела, что у дамы, может, головка бо-бо после вчерашнего. Зараза… Кэт томно улыбнулась. В таких случаях – всегда смейся, чтобы не подумали, что полная дура или мозги до конца пропила. Белобрысый тут же присунулся со стаканом.

– Спасибо, солнышко, – сказала Кэт очень искренне. Вино было классное – просто потрясное вино, никогда она такого не пробовала.

– Ты все-таки прикройся как бы, – сказал угрюмый. И верхняя губа у него дернулась фирменным пижонским движением. В смысле – оскалилась.

– Подумаешь. Будто ты чего-то не видел.

Подтянула плащ на плечо, прикрыла грудь – вдруг увидела в уголке девчонку, совсем малолетку, беленькую, испуганную… Одни глаза от всего лица – темные зеркальца, тихий зверек, тоненькие пальчики сплетены на коленях, толстый свитер, грубая длинная юбка. Ни грамма косметики. Ребенок. Извращенцы.

– Мужики, я все понимаю, но где мои шмотки-то? Я сюда не голая пришла, это факт. Шмотки, значит, и сумочка. Даже хрен с ними, с деньгами, но там ключи от квартиры.

– Там была ее сумочка? – спросил мрачный.

– Я не посмотрел, – сказал солдатик. Перестал улыбаться. Потянулся за сигаретами. – Была, наверное. Они все ходят с сумочками, нет?

– Где это «там», голуба?

– Там, где тебя убили, – буркнул хмурый.

Ну, здрасте, жопа – Новый год!

– Ты чего, родной, обкурился? Шуточки… Дурацкие… Сумку отдайте. И трусы хотя бы – на улице по года не нудистская.

– Леди, фрау, мисс, синьорина, вы мертвы, это факт, как вы изволили выразиться. Вас этот орел принес сюда голой, мертвой и голой, а искать в крови вашу сумочку с вашими ключами ему не пришло в умную голову, – выдал хмурый злой скороговоркой, и смотрел на своего белобрысого дружка – как ему прикол. А прикол не понравился – дружок не улыбнулся даже и не заступился за леди, мисс и все такое. И физиономия у него замерла, окаменела, будто он сам помер и окоченел. И стало как-то совсем не в жилу. Не смешно.

– А царица ожила и повесила царя. А царь висел, висел – и в помойку улетел. А я никогда не ширяюсь, и вы зря это, мужики. Пошутили – и будя. Мне сливаться пора.

– Лялечка, дай тете зеркало.

– А, так это вы намекаете, что морда того… не фельтикультяпистая? Ладно-ладно, я еще припомню… Ой. Как вы это сделали, а? Здорово, слушай.

– Вампиры как бы не отражаются…

– Нет, мужики, вы – комики! Ну надо же. А прав да, как вы так сделали, что морды не видно, а? Цирковой номер. Копперфильд отдыхает. Чего молчите?

Кэт сидела на табурете – как сидят на высоком табурете в шикарных барах, закинув одну голую ногу на другую, имея в виду, что на ней не старая мужская рубаха на пять размеров больше, а шикарное мини. При декольте. Для декольте – не застегивайте верхних пуговиц. Кэт накручивала на палец свой темно-русый локон – великолепный локон, будто волосы у нее всегда так вились тяжелыми крутыми волнами, будто никогда не были выжжены «химией» и осветлителем – очень она себе нравилась. Ей все время хотелось расстегнуться совсем, еще разок посмотреть на грудь, какая грудь стала округлая и тяжелая, как приподнимается высокими белоснежными горками с вишневой вершинкой – и мешал только Генка. Сразу, зануда, кривился, как от кислого, намекал, мол, дети тут, эта девчоночка Женина – будто тут были грудные дета, а не кобылка призывного возраста.

Кэт вообще слегка досадовала, что Генка так смотрит. Что-то там не сложилось – уж верно, хотел, пока спасал, а теперь расхотел, щепетильный наш.

Кэт теперь ужасно красивая. Демонически красивая – Эльвира Повелительница Тьмы или еще лучше – Королева Проклятых. Жаль, что не смотрела в свое время эти фильмецы про мертвецов – сейчас больше знала бы. Просто в голову не шло, что может оказаться правдой – думала, так, дурь.

А Женя, падла, все курит, курит без остановки. Неприятный мужик, холодный, неродной какой-то, граф Дракула, местного разлива – даже странно, что девчонка на него так западает. А видно, что западает, видно невооруженным глазом, хотя он и изображает братские чувства. Хотя такие всегда ломаются и строят что-то этакое – благородство, что ли, или воспитанность, не поймешь. Если они вдруг клиенты – то самые паскудные клиенты: мнутся и гнутся, бросают деньги и уходят, тормозят машину и выставляют, дергаются и кривят такую рожу, будто живот схватило. И все норовят «выкать», а на самом деле просто проблемы у них с этим делом, не всякую бабу могут, подавай особенную. Вот сам своей фигней страдает и Генку портит. А не будь его, с Генкой можно бы попросту – девку у него убили подонки, так пусть отревется, отопьется, обогреется у нормальной доброй бабы и живет дальше…

– Не выйдет у него жить дальше, Катя. Он мертвый.

– Да поняла я, не дура. И потом – ладно там, мертвый! Парень как парень, только всех дел, что не позагорать теперь. Еще вполне…

– Вампиры мы, Катя.

– Ого! Пьющие кровь! С Мариной Влади – упереться!

– Катюша, ты вправду не понимаешь?

– Генчик, не называй меня Катюшей, ладушки? Вот терпеть ненавижу!

– А ты меня – «Генчик». Никогда.

Катя все время болтала. Она болтала по телефону с девицей, пополам с которой снимала комнату, несла стремительное вранье о «шикарном попике», который «устроил хохму» и «бросил ее в такой дыре, что ахнуть». Что сейчас ей нужно платье и ключи, а потом она «от души слупит с него за это дело». Потом она болтала с Генкой, который не знал, куда деть глаза, о «суке Тимуре», который «устроил всю эту подставу с бандюками» и о «бедной Галочке». Бедная Галочка остыла в тусклой квартире, пропитанной кровью. Одна, без Кати – так огорчаться Кате или лучше радоваться? И все так просто, ведь эта «подстава», этот «субботник» – это не кошмарный конец, обрушившаяся, утопившая волна насилия, боли и позора, а «удачно пролетевшая» будничная неприятность, издержка ремесла, вроде задержки зарплаты на заводе. Было больно, но уже не больно – и слава богу.