Лунный бархат - Максим Далин

На улице было очень свежо.

Крюков очнулся. Мокро, липко, душно, ком тошной ваты в груди, тупая боль в животе…

– Ты чего кричал?

– Отстань.

Маринкина заспанная рожица, Маринкина нагота. Заткнись ты, бога ради!

Поплелся в кухню. Включил воду. Плеснул в лицо. Нашарил сигареты. Хотел сесть.

Маринка прибежала на дикий вопль. Крюков сидел на полу у раковины, хохотал, икал, всхлипывал, тер ладонями мокрое лицо.

– Ты чего…

– Отвали от меня! Отвали! Что тебе надо?! Блядь, ну что тебе надо!? – рыдания перебивают слова, голова колотится о стену затылком. – Ну не хотел я… ну отстань от меня, галлюцинация!

Лялечка тихонько поднялась по лестнице.

На стене Колька написал «Лялька – дура!» Сам дурак. Пониже – «Рэп – отстой!» Точно – отстой. Синий стойкий маркер. Мама не смоет.

Ляля открыла дверь своим ключом. Вошла тихо, но мама проснулась. Выскочила в коридор в старой ночной рубашке, с рубцами от подушечных складок на красной щеке. Встала в дверях Лялиной комнаты, оперлась руками на дверные косяки. Смотрит с обыкновенной улыбкой.

Ляля ходила по комнате. Трогала рукой вытертое покрывало с ткаными оленями. Книжки в шкафу. Взяла на руки куклу, старую куклу в белом платье, с рыжими кудрями, с губами, выкрашенными ярким лаком для ногтей.

– Нагулялась, дочь?

– Что?

– А ничего. Нагулялась – и хорошо. Есть-то хочешь?

– Да.

– Оставь куклу, пошли на кухню. Руки помой.

Меня она не боится. Не поверила, все забыла и не боится. Голос не повышает, гадостей не говорит. Руки не дрожат. Спокойная. Так и знала. Сейчас начнет жить учить. Это у меня должны дрожать руки. Это я должна плакать. А она скажет: «Вот видишь…»

От мамы пахнет потом. И немного – спиртным. И старым телом. А раньше никогда…

Это неправда. Раньше тоже пахло. Просто раньше Ляле нельзя было об этом думать.

Мама достает миску с сырым фаршем, кастрюлю с вареной картошкой. Делает котлеты, кладет на сковороду. Лялю мутит от липкого запаха горящей мертвечины, прогорклого жира…

– Ну что, дочь, поняла теперь?

– Поняла.

– Ты ведь у мужика была? Меня-то не обманешь. Ну и чем кончилось? Видишь, все они сволочи. У них одно на уме – что ему до тебя за дело?

Мамины слова воняют жареной дохлятиной. Ляля прячет лицо в ладони.

– Ты не реви, поздно теперь реветь. Завтра к врачу сходим, если что. Я так и знала, что скоро придешь – договорилась…

Бухнула на стол тарелку с жирной гадостью, с сожженным, мертвым, липким прошлым. Брякнула вилку с обломанным зубчиком. Оперлась на стол.

– Вот так-то лучше, чем матери по телефону хамить. Убили ее. Мертвая она. Потаскуха.

Ляля медленно подняла голову. Мама смотрела в ее белое алебастровое лицо, в глаза, горящие темным багровым огнем, улыбалась брезгливой улыбкой, говорила, говорила, говорила, говорила…

Мама смотрела в Лялино лицо – и не видела, как никогда в жизни не видела никого, кроме себя.

– Мама. Я тороплюсь.

– Куда это?

Как удивилась. Нечасто я видела, как она удивляется.

– Я ухожу.

Мамино лицо налилось темной кровью. Как брюшко комара.

– Да ты что, дуреха, совсем без ума?! Не хочешь жрать – не жри, марш в комнату! Чтобы я не слышала… Выросла дылда – сиськи по пуду, а без грамма мозгов!

– Я не могу больше, мама. Я тебя любила…

– Ты меня любила?! Да я из-за тебя ночей не спала, все нервы вымотала, все жилы, я на тебя, дрянь неблагодарная, всю жизнь работала, человеком тебя делала…

– Я умерла, мама! Ты понимаешь – я умерла!

– Вот же дура, прости господи! Умерла она. Я тут вокруг нее кручусь, как проклятая, успокаиваю, уговариваю – а она мне такие ультиматумы. Нет уж, тебе, милая моя, умирать рано, ты еще нам с отцом должна…

– Все, мам. Можно, я тебя поцелую?

– Поцелует она! С хахалем своим не нацеловалась?!

Ляля встала, подошла, взяла мамину голову руками и наклонила в сторону.

– Руки-то как у покойницы…

– Прости. Я попыталась. У меня не вышло, мамочка.

Тело грузно и мягко осело на пол. Ляля передернулась от омерзения. Вышла из кухни. Постучалась в мамину спальню.

– Папа, там маме плохо.

– Как – плохо?!

Выскочил, маленький, тщедушный, жалкий, с остатками слипшихся волос на темени, небритый, в растянутых тренировочных брюках. Лицо измятое, под глазами – синяки. Запах близкой смерти. Запах безнадеги, обреченности. Смотрит – и не видит. Мой любимый папа, мой бедный папочка…

– Ах ты, господи! Лялька! Лялька!

Лялька порывисто схватила куклу, выскочила в коридор, щелкнула замком – на лестницу – захлопнула дверь за собой. Светлым призраком – стремительно и легко – по ступенькам, по двору, по улице.

Я сделала очень плохо. Папочка привык быть рабом. Он ведь уже не сможет жить на свободе. Он тоже скоро… ох, поздно, поздно…

Но не сделать этого я не могла. А сделать то, что надо сделать с ним, я тоже не могу. Прости, папочка. Прощай, папочка…

В тот год осенняя погода стояла долго на дворе.

Каждый вечер был ультрамариновым, ледяным. Лед трещал под ногами, звенела трава, хрустели листья. Трескалась стеклянная черная вода. Звезды смотрели с небес острыми ледяными осколками. Каждая ночь была черной. Луна меняла фазы, летела по бархатному небу узким, опасным серебряным серпиком, медной монетой со сбитым краем, круглой, белой, холодной дырой. Каждую ночь ветер стонал в зарослях антенн, в струнах проводов, гудел, свистел унылый, простой, бесконечный мотивчик. Каждое утро было серым. Синее небо заволакивала странная муть, начинался дождь, шел, шел, шел, шел… Дождь шуршал по подоконнику за плотными шторами. Солнца не было. Золота не было – только холодное, потустороннее, таинственное лунное серебро, только траурный бархат злых небес, расшитых алмазами. И хотелось тепла, и тепла было негде взять – и тепло неожиданно получалось из случайных прикосновений – и Генка с Женей сидели на тахте бок о бок, а Лялечка ложилась к Жене на колени. Тогда лед таял до следующей ночи.

И не было ничего, кроме Жениной комнаты в коммуналке, откуда странным образом исчезли соседи. Занавесили окно на кухне – крохотное пространство чуть-чуть расширилось. Днем приходила странная близость. К вечеру одинаково тянуло на улицу, одинаково старались улизнуть в одиночку, будто стесняясь чего-то.

В последний день октября хоронили Цыпочку.

Земля уже промерзла, лежала звенящими комьями, покрытыми инеем. На дне могилы потрескался лед, как разбитое зеркало. Жанну провожали родители, многочисленная родня, коллеги-учителя, кое-кто из старых друзей – черно-серая толпа в неожиданных ярких пятнах цветов. Лицо Жанны в белой морозной рамке дешевых кружев было чужим, незнакомым, неестественным, как лицо резиновой куклы – кровоподтек на торчащей скуле небрежно замазали тональным кремом. На ее скрещенных белых руках лежала иконка с изображением Божьей Матери, фетиш не самой неверующей Жанны, а ее родителей, вдруг ставших очень религиозными. Никто из провожающих не назвал бы Жанну Цыпочкой, не посмел бы – грязное слово, слово Генкино, слово предателя.

Присутствующие обменивались невольными скорбными сплетнями. Мать Жанны, совершенно пьяная от горя и водки, которую в нее вливали родственники и друзья, с растрепанными, белыми, короткими волосами, торчащими из-под черного платка, пошатываясь, порывалась обнять гроб. Жаннины тетки держали ее под руки, обмениваясь многозначительными мрачными взглядами. Ее отец замер у могилы с нелепым букетом, с застывшим растерянным лицом.

Друзья отца вполголоса клялись удушить Генку своими руками, если он им попадется.

Учительница в квадратных очках на остром озябшем носике шептала коллегам, что Генкины родители хотели помочь деньгами и еще чем-то, но Жаннина мать накричала на них по телефону в том смысле, что не желает помощи от родителей нелюдя. Генку до сих пор ищет милиция, говорят, что засада на его квартире его подстрелила – но он как в воду канул. И на похороны, разумеется, не пришел, уж непонятно, из страха или со стыда.

Поп тянул заупокойную службу профессиональным поставленным баском. Сумерки надвигались с пугающей скоростью, будто кто-то постепенно гасил свет перед киносеансом. Шли к автобусу по кладбищу, темному, скудно освещенному парой фонарей, мерзкому кладбищу мегаполиса, где страшно видеть бесконечные ряды стандартных могил, между которыми негде поставить ногу.

Ветер гулял по кладбищу, как хотел, носил, кружил лоскутья траурных лент, фантики, бумажки, лепестки. Все очень торопились в автобус – было очень холодно, холодно до костей.

Темнота пала как занавес – и из темноты, из глубины кладбища, со стороны свежей могилы с фотографией Цыпочки, обернутой в целлофан, вдруг раздался звук, от которого кровь застыла в жилах. То ли вой, то ли стон – нечеловеческий плач неприкаянной страдающей души – подхватил порыв ветра, поднял, понес. Вопль, полный неописуемой скорби, муки, для которой тяжело подыскать слова, сорвался в рыдающие вздохи и растворился в свисте и вое ветра… Никто из горюющей родни не посмел вернуться или даже обернуться, чтобы выяснить, в чем дело. Священник заскочил в автобус с отроческой резвостью. Отставшие коллеги перешли с быстрого шага на неприличный бег. И долго еще ничей пьяный или скорбный голос не вплетался в шум работающего автобусного мотора…