Шадринский гусь и другие повести и рассказы - Евгений Фёдоров

В остроносом лице и в повадке старика было что-то смешное, простоватое. Но всем далеко было не до улыбок. Перед ними стоял Суворов.

Фельдмаршал приставил к левому глазу сложенные один на другой кулаки и, прищурив правый глаз, внимательно обозревал окрестности крепости. Не шелохнувшись при появлении коменданта и бургомистра, он, словно не замечая их, насмешливым бойким голоском выкрикивал:

— Знатная крепость. Рвы глубоки, валы высоки, через стены и лягушке не перепрыгнуть… Сильна, очень сильна! С одним взводом не возьмешь… Был бы хлеб да вода — сиди да отсиживайся. Пули не долетят, ядра отскочат… Гуляй, играй, пой песни, бей в барабан!.. Помилуй бог, хорошая крепость!..

Тут он опустил руки, проворно повернулся на одной ноге к прибывшим и с важным видом предстал перед нейшлотскими властями.

Комендант быстро выступил вперед и подал рапорт. Суворов не стал его читать, спросил просто:

— Сколько гарнизона?

— Семьсот двадцать человек, — кратко ответил полковник.

— Больные есть?

— Шестеро.

— Муки много? Крысы не голодны?

— Разжирели все.

— Хорошо. Помилуй бог, хорошо! А я успел у вас помолиться, и крепость просмотрел, и солдатиков поучил. Все хорошо. Аминь. Пора обедать… Есть чухонская похлебка?..

— Ваше сиятельство! — выступил вперед бургомистр. — Обед приготовлен для вас в городском доме. Мы будем очень счастливы видеть у себя…

— Хорошо. Благодарствую. Иду…

Суворов повернулся и легкими шагами стал спускаться с башни. Гости еле поспевали за ним. Выбежав из башни, полководец обошел ряды солдат, внимательно вглядываясь в лицо каждого.

— Помилуй бог, хороши. Добры вояки! Выдать каждому по чарке.

Он слегка на ходу подпрыгивал, веселая улыбка блуждала на морщинистом лице.

— Что ж, пора и обедать. Едем! — сказал он коменданту и пошел к пристани.

В доме уж все было готово к приему дорогого гостя. Стол был накрыт, в хрустальном графинчике поблескивала водочка.

Суворов со свитой переплыл пролив и пошел пешком к дому бургомистра. Он наотрез отказался сесть в приготовленную для него коляску.

— Помилуй бог, мал поход. Ни к чему.

От пристани до самой ратуши толпился оживленный народ, громко и восторженно приветствуя престарелого полководца. Суворов то и дело приподнимал свою широкополую шляпу, на ходу размахивая ею и приветствуя в свою очередь народ. Его серый финский балахон как нельзя больше пришелся по душе финнам. Они улыбались, заглядывали ему в серые глаза…

Пройдя вдоль узкого людского коридора, Суворов подошел к порогу ратуши. У дверей он увидел знакомого ленсмана, который утром не хотел пропустить его к бургомистру. Суворов весело подмигнул ему и сказал по-фински:

— А нельзя ли увидеть бургомистра, господин ленсман?

Ленсман застыл ни жив ни мертв.

Полководец кивнул свите головой на ленсмана:

— Помилуй бог, какой строгий! Не пустил бедного чухонца, да и только… А…

Служака, вытянувшись в струнку, не сводил испуганных глаз с полководца. У него не хватило смелости сказать что-либо. Суворов хитро подмигнул ему, на ходу пошарил в кармане и, вынув рубль, отдал солдату.

— Бери! От меня не стыдно взять. За верную службу, бери…

Он вприпрыжку легко проскользнул в горницу. Здесь он сбросил с себя кафтан и, пройдя в угол, где для него поставили образ, стал вслух читать молитву.

Все с удивлением рассматривали этого знаменитого и вместе с тем такого простого человека.

1946

Наказанный щеголь

Во время пребывания Суворова в Финляндии в 1791 году главная квартира его расположилась в Фридрихсгаме. Фельдмаршал жил в опрятном уютном домике вдовы местного штаб-лекаря. Он занимал второй этаж, а хозяйка, шведка Грин, помещалась в первом. Семейство вдовы состояло из нее и двух девушек: дочери и племянницы. Все семейство обожало Суворова. Полководец частенько запросто заходил в свободные минутки к хозяйке и засиживался у ней за чашкой кофе. Он любил поговорить по-шведски, был весьма учтив и ласково называл хозяйку маменькой.

Летом в доме вдовы неожиданно почувствовалось сдержанное оживление. К хозяйке зачастили женихи, и вскоре состоялась одновременная помолвка двух пар. Вдова решила сыграть две свадьбы зараз. Дочь вдовы — миловидная, стройная девушка с золотистыми волосами — выходила замуж за доктора Липранди — живого, корректного человека. Племянница — средних лет шатенка с ярким, здоровым румянцем — в спутники своей жизни избрала местного учителя-датчанина Ульриха. Вряд ли можно было подобрать что-либо более неподходящее, чем эта пара. Девушка была сдержанна, рассудительна, с медлительной финской кровью, а ее жених держался крайне легкомысленно, был изрядный щеголь и пустослов. Поглядывая из окна своей светелки на двор, где частенько прохаживался жених хозяйской племянницы, Суворов покачивал головой и сокрушенно вздыхал.

Близилась свадьба. За день до нее вдова пришла к своему скромному жильцу. Завидя «маменьку», Суворов весь просиял; несмотря на почтенный возраст, он забегал по комнате, галантно подал стул хозяйке и не знал, как ее занять. Стесняясь и робея, вдова рассказала о предстоящих свадьбах и просила графа быть посаженым отцом у ее дочери.

— Помилуй бог, как хорошо! — вскричал Суворов. — Разом две свадьбы. Веселья не оберись. Но почему — же, маменька, посаженым только у одной, я двух их люблю. Дозволь, маменька, быть посаженым у обеих невест. Кто их женихи? Поглядеть бы…

— Я не знаю, как благодарить вас, граф, — вставая и делая книксен, сказала вдова.

Суворов подхватил ее под руку и опять усадил в кресло.

— Не за что! Не за что, маменька! — закричал он. — Я вас люблю, маменька. Прямо, по-солдатски, говорю, люблю. Я солдат, прямик, не двуличка, — где мысли, тут и язык. Смотрите же, маменька, — тут он прищурился и пригрозил пальцем, — чтобы мне не быть голодным за ужином: я русский солдатик, люблю щи да кашку!

— В таком случае, — осмелилась вдова и попросила, — разрешите мне посоветоваться с вашим поваром!

— Помилуй бог, куда как хорошо! — вскричал Суворов. — Мой Прошка славный повар. Такой мастер, другого нет на свете… А где же гостей всех разместишь, маменька?

Вдова слегка смутилась, но, ободренная ласковым приемом жильца, призналась:

— Беспокоюсь, ваше сиятельство, вместит ли мол квартирка всех.

— Вот что, маменька, займите на время мою половину, — предложил Суворов свои горницы.

— Тогда я буду в огорчения, если побеспокою вас, — сказала лекарша.

— Помилуй бог, обеспокоить солдата, русского солдата! — перебил вдову Суворов. — Разве я неженка какой! Дайте мне чердачок, либо чуланчик, да охапочку сенца, — и усну, и захраплю, разве вот кто разбудит.

Полководец подпрыгнул, взмахнул руками, вскочил на стул и запел петухом.

Зная причуды своего жильца, лекарша нисколько не удивилась. Она сердечно улыбнулась и тихо обронила:

— Славный голос у вас, сударь!

Польщенный, Суворов отозвался:

— Помилуй бог, криклив, дерзок, весь лагерь на ноги поднимаю… Прошка, Прошка, где ты, ленивка, живо убирай все отсюда…

Тотчас знатный жилец перебрался в крохотную горенку, предоставив квартирку под свадебное пиршество.

Хозяйка пожелала, чтобы традиционный свадебный обряд был совершен у нее на квартире. Горницы привели в приличествующий торжеству вид, убрали лучшей мебелью, коврами. Однако из комнат вынесли все зеркала. Вдова знала слабость Суворова, который терпеть не мог зеркал.

Наконец настал давно жданный вечер. К скромному домику съехались гости. Вдова приветливо встречала каждого. А в этот час в маленькой закрытой горенке денщик Прошка, усатый красноносый детина, наряжал полководца в парадный мундир. Суворов не мог утерпеть, вертелся и украдкой заглядывал в оконце.

— Помилуй бог, женихи-то приехали, — ворчал он про себя. — Экось, какие важные! А, тут и пугало-щеголь. Женишок!

На крылечко всходили женихи. Доктор Липранди, широкоплечий мужчина лет тридцати, был одет в черный камзол, всходил он не спеша, солидно. Серые глаза его были непроницаемы, голос тихий, вкрадчивый. За ним на крылечко вбежал бойкий, шумный щеголь. В узком французском фраке, тонкий и гибкий как уж, он производил неприятное зрелище. Белый, туго накрахмаленный галстук высоко подпирал его голову, причесанную очень вычурно по последней столичной моде. Завитые, как у барашка, кудри взбиты кверху, изрядно намазаны помадой, политы духами, — по двору разносилось крепкое, раздражающее благоухание парикмахерской. Щеголь-жених хозяйской племянницы церемонно прижимал цилиндр к тощей груди.

— Помилуй бог, какой красавец. Хорош! — засмеялся Суворов и заторопил денщика: —Живей, живей!

Все расселись за столом и с нетерпением ждали знатного гостя.