Утро года - Василий Алферов

Кресты и жаворонки

Великий пост тянется целых семь недель — до пасхи. Самое тоскливое время года! В этот пост обычно каждый говел: всю неделю изо дня в день ходил в церковь, молился, а потом исповедовался и причащался. Люди постились, не ели ничего скоромного — ни мяса, ни молока, ни даже рыбы. Есть скоромное разрешалось только маленьким ребятишкам да больным.

— А почему Ахмет в великий пост баранину ест? — спросил я как-то мою мать.

— Ему можно — он другому богу верует.

— Какому другому?

— Вот пристал! Ну, не нашему, и все…

— А их бог добрее нашего. Он ездит на башкирском коне в лисьей шапке и бедным помогает.

— Это кто тебе сказал? — посмотрела на меня мать.

— Дядя Роман, — ответил я.

— Ну, его только слушай! Он, пожалуй, наговорит с три короба.

— А что, неправда?

— Отвяжись, не знаю я!…

Великий пост хотя и был тягостным, скучным, однако мы, ребятишки, ждали его не без интереса. Каждый год он приносит с собой два радостных дня, в которые нам пекли кресты и жаворонки. Кто пек из пшеничной сейки, а у кого ее не было — из ржаной муки. В середине поста мастерили кресты, а неделей позже, ближе к теплу, — жаворонки.

К крестам ребятишки проявляли особенный интерес, потому что в каждый крест что-нибудь да запекалось: медная монета или щепка, игла или стальное перо, кусочек кожи или тряпка.

Нам пекла мать всегда только ржаные кресты. Но это нисколько не смущало нас. Тут важно было другое: что в них запекла мать? Каждому хотелось, чтобы попался «счастливый» крест — с копейкой. Это означало, что весь век свой будешь жить без нужды. Неплохо, если крест попадется с иглой или тряпочкой: «Ну, портным станешь!» — говорила мать, участливо следившая за тем, как мы разламывали кресты. А когда крест попадался с кусочком кожи, мать тоже радовалась: «Свой сапожник будет».

И копейка, и тряпочка с иглой, и кусочек кожи, и перо, сулившее стать писарем, — все это радовало до бесконечности. Шутка ли! С ремеслом в руках не пропадешь, всегда на хлеб можно заработать. А отец говорил, что и на квасок останется. Но вот когда крест попадался с запеченной в него щепкой, то уж тут радости мало, потому что щепка означала гроб и раннюю смерть.

Один крест мать пекла на Яшкину долю. Мне чаще всего попадались кресты с иглой или с тряпочкой и очень редко с копейкой.

А Яшке, как нарочно, все со щепкой да со щепкой. Зато Симке почти каждый раз попадался крест с медной монетой или с пером и ни разу со щепкой.

А в честь чего пекли жаворонки? Почему этим птичкам такой почет и уважение? Потому что жаворонки — первые вестники долгожданной весны, а их песни — самые близкие, самые родные мужицкому сердцу. Это они, жаворонки, а не какие-нибудь другие птицы радуют душу пахаря или жницы, когда те от зари до зари трудятся в поле. Поют и поют без умолку, звенят тоненькими чудесными колокольчиками, подвешенными на невидимой нитке в тихом голубом мареве.

Испеченные из теста жаворонки немножко похожи на правдашних птичек: есть у них и хвост, и крылышки, и носик, и глаза. Микитка Табунов и Петька Марьин всегда хвалились своими жаворонками. Еще бы! У них из белой муки, румяные, глаза из изюмин. А наши черные, как земляные, и вместо изюмин горошины вставлены.

— Ладно, не тужи, сынок, — успокаивал меня отец, когда я собирался идти на поветь и звать пернатых гостей. — На будущий год у тебя лучше всех будут жаворонки…

— А какие? — не дав договорить отцу, спросил я.

— С крашеными крыльями да с глазами из леденцов!

— А где таких возьмем?

— В городе. Дядя Максим в Сызрань пойдет, ему и накажем — принесет.

— И Яшке принесет?

— А то как же, обязательно.

Мы с Яшкой, как и все ребятишки, взбирались на поветь и, подбрасывая вверх своих ржаных пучеглазых жаворонков, кричали нараспев:

Жаворонки, прилетите,Тепло лето принесите;Нам зима-то надоелаИ весь хлеб у нас поела!..

В этот день почему-то не только нам, ребятишкам, но и взрослым было как-то радостнее и светлее. Все прищуро поглядывали на яркое солнышко, на частый забор длинных сосулек и говорили:

— Ишь как пригревает! Нынче ранехонько придет к нам веснушка-то. Благодать!

Но до нового урожая оставалось более пяти месяцев. Для тех, у кого лишний хлеб лежал в сусеках, к кому с поклоном приходили неимущие и просили дать пуда два-три за отработку, кто вгонял каждый пуд втридорога, тому легко было переждать этот срок. А чем он дольше, тем для него выгоднее…

Полынь — горькая трава

Весна действительно оказалась ранней. Снег с полей сошел дружно. Талые воды быстро, не задерживаясь, ручейками сбежали в овраги, а оттуда большим мутным потоком скатились в Сухую речку. Это не радовало мужиков. Вся надежда оставалась теперь только на своевременные дожди. Раньше обычного отсеялись нынче зареченцы.

Трудились, как всегда, от темна до темна, а на дальних полях сеяли с ночевкой. Один вставал рано, другой еще раньше. Каждый старался опередить своего соседа, посеять быстрее и добротнее.

Дни летели незаметно. Вот и май прошел — самый веселый месяц, пора птичьих свадеб. Но ни белый кипень черемухи, ни разноцветье, разостланное по степной целине, ни ласковые прохладные тени приречных ветел — ничто не могло умилить душу. Май был жаркий, и только в середине месяца выпал один небольшой дождик. С каждым новым днем росла тревога за судьбу урожая.

Июнь тоже не радовал. С первых же дней месяца наступило такое пекло, что по пыльной дороге нельзя было пройти босиком — ноги жгло будто раскаленным железом. Из далеких прикаспийских степей, точно дикие, необузданные кони, прискакали суховейные ветры. Они слизывали своим огненным языком травы, бахчевые всходы, перескакивали через плетни и забирались на огороды, с остервенением набрасывались на хлеба. Мужики были в смятении. Что делать? Огороды, к примеру, можно полить, а ведь хлебные поля из ведра не польешь. Выход был только один — молить бога о послании дождя.

Больше всего переживали малоземельные мужики. Богатею, у которого сотня десятин, недород не страшен. У него и прошлогоднего хлеба невпроворот. Мужики выбирали ходатаев и посылали их к попу — просить о всеобщем молебствии.

— Отец Митрофаний! — сняв картузы, просили мужики попа. — Надо бы иконы поднять да идти всем миром в поле с молебствием. Может, смилуется царь небесный, пошлет нам на землю благодать свою…

Отец Митрофаний хорошо знал, что в ближайшие дни никак не могло быть дождя, поэтому молебствие окажется бесполезным. Более того: некоторые мужики, вроде Романа Сахарова, после могут вести среди народа неугодные разговоры, подтачивающие веру в «дела господни». Но поскольку мужики просили от всего общества и просили не за спасибо, а за известную мзду, то уж тут ничего не поделаешь — приходилось давать согласие, но с оговоркой, что на обязательный дождь в скором времени надежды мало, потому что поп видел — барометр показывал сушь.