Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В прошлом году он приезжал к ней с отцом и мамой. Быстро подружившись с деревенскими мальчишками, Андрей вдоволь набегался тогда по окрестной тайге в походах на рыбалку, за грибами и ягодами. Лето стояло на редкость жаркое, и сорванцы часами не вылезали из воды, ныряли и булькались до посинения губ и «гусиной кожи». Вечно кашляющая мама все тревожилась, как бы сынок не простудился и не схватил воспаление легких. Какое там воспаление! Андрей даже и не чихнул ни разу. А вот мама вскоре слегла окончательно. Хроническая простуда, нажитая еще в военные годы, постоянными тяжелыми осложнениями надолго приковывала се к больничной койке. Весной мамы не стало.
Андрей припомнил этот мартовский день. Солнце сняло над еще заснеженными крышами и стекало каплями на кончики сосулек. Дотянувшие до тепла воробьи радовались хором: я жив! я жив! Через открытые форточки по квартире разбегались сквозняки. Двери постоянно хлопали: приходили незнакомые люди и учителя из маминой школы, приносили венки, ленты, что-то решали, советовали. Один из ее давних учеников, сам уже отец, спросил: «Можно я помогу гроб выносить? Валентина Федоровна немало со мной крови попортила...» И Андрей увидел, что взрослые и незнакомые мужчины тоже иногда плачут. А дядя Юра отвел Андрея в другую комнату и тоном, каким не разговаривают с детьми, сказал: «Теперь, браток, лишь на самого себя надейся. Станешь ли человеком – от самого зависит. Будет тебе хорошо – всяк тебе приятель, будет плохо – никому не пожалуешься, ни к чьей груди не приклонишься, никто тебя так, как мать, не поймет, не пожалеет и не поддержит. К друзьям относись с разбором! В твоем возрасте человека понять трудно...»
Между листами записной книжки Андрей хранит мамину фотографию. На ее обороте маминой рукой написано: «Сыну. Широко открытыми глазами ты глядишь на звездные пути. Ты лежишь и думаешь о маме – лучше мамы друга не найти...»
То ли от воспоминаний, то ли от пронзительного ветра, на пустынной палубе Андрею стало неуютно, и он спустился на нижнюю палубу, чтобы погреться теплом машинного отделения.
В коридорах нижней палубы полумрак, который не могут рассеять тускло желтеющие электрические плафоны. Глаза не сразу привыкли, и Андрей на некоторое время остановился в носовом пролете.
Внизу тепло и жизнь не утихает ни днем, ни ночью. В открытую дверь кубрика доносятся смех и щелканье костяшек по столу: это сменившиеся с вахты матросы «забивают козла». В душевой по правому борту шипение струй и плеск воды – кочегары пытаются вымыть из кожи въевшуюся угольную пыль. В камбузной плите жарко пылает пламя – пароходный повар с подручными заканчивает готовить ужин для команды и пассажирского ресторана, который еще с купеческих времен носит название «Салонъ». Коридор от камбуза до буфета забит пузатыми пивными бочками. Бойкая буфетчица приняла пиво в Тобольске и теперь почти круглосуточно накачивает им пассажиров, опорожняя их кошельки в буфетную кассу.
Возле буфетной стойки вечная толкотня. Мужики, попавшие на судно, считают непременным долгом оставить в буфете всю свою наличность, чтобы нахлебаться досыта редкостного на севере напитка. Пронырливые вербованные, следующие к месту назначения по оргнабору, вертятся тут же, ожидая случая выпить «на халяву». И не напрасно. Простодушный сибиряк, подвыпив сам, от широты души потчует знакомых и незнакомых: «Гуляй, Вася! Однова живем!» Залихватски разворачивается гармошка. Вася, а может, Коля выходит в круг и, стукнув каблуками, выплясывает с припевкой: «Бросим, Ванька, водку пить – пойдем на работу. Будем деньги получать каждую субботу». Вахтенный унимает ухаря, и собутыльники увлекают загулявшего к порожним бочкам, чтобы застенчиво предложить: «Может, в картишки скинемся?» И кто-нибудь, не дожидаясь согласия, раздает колоду, мурлыча себе под нос: «Я Фока-Морока, приехал с Дальнего Востока. Мне бабушка сказала не пить, не курить – картами шевелить... В очко?»
Андрей возле шулеров не задержался. Мимо огромного медного бака с кипятком, излучающего тропический зной, он прошел к распахнутым дверям в машинное отделение; там натужно ворочала многопудовыми мотылями паровая машина.
Андрей готов часами смотреть на завораживающее движение шатунов, слушать частый стук рулевой машинки, вдыхать вкусный запах перегретого пара и цилиндрового масла. Кем бы хотел стать Андрей, так это судовым механиком.
Школьный учитель труда и машиноведения Александр Михайлович, или, как его за глаза звали приятели Андрея, Дедуся, был пароходным механиком, пока его по болезни не списали из плавсостава. Чего только не умел Дедуся! Будь то старинные часы с кукушкой, ламповый радиоприемник или допотопный мотоциклетный двигатель – все непременно оживало в его умелых руках. Вместе с другими школярами Андрей любил торчать в мастерской возле Дедуси и смотреть, как свершаются чудесные превращения. Дедуся, в отличие от некоторых других педагогов, на уроках никогда не кричал на расшалившихся подопечных, не ставил двоек, не жаловался родителям. Баловников учитель отлучал от своих занятий, и это считалось самым непереносимым наказанием. Чтобы заслужить право вернуться, провинившемуся предлагалось после уроков, в одиночестве, отработать какую-нибудь деталь.
Каждое занятие Александр Михайлович начинал со случая из своей богатой ремонтной практики: «А вот, скажем, расплавились по недосмотру мотылевые подшипники. Нужно их перезаливать. Чтобы получить после заливки ровную цилиндрическую поверхность, берем шабер и потихоньку шабрим – вот так... вот так... Теперь вы попробуйте...» Нужно ли говорить, что эти уроки усваивались на всю жизнь!
Для уроков машиноведения шефы от щедрот своих или, может, наоборот – от бедности отвалили школе видавшую виды полуторку. Шефы притащили машину во двор «на удавке», с шиком отцепили буксир и со словами: «Владейте навеки» – бросили на попечение Дедуси.
Дедуся поворчал в усы, собрал своих юных умельцев и
