Сестра сна - Роберт Шнайдер

Посреди ночи Элиас вдруг проснулся. Ему спилось, как перед ним явилась Эльзбет. Грудь ее была обнажена, и девушка сама вложила ее в его ладони. Рука, которую он во время сна по привычке зажимал в паху, была мокрой. Элиас потянулся за трутовиком и зажег свечу. Он растерянно разглядывал струйку, застывшую на простыне, и не мог ничего толком сообразить. Погасив свечу, он уснул с легким сердцем и совершенно умиротворенный.

Пришло время рассказать, что произошло в ночь на Пасху и утром Светлого Христова Воскресения. Тем самым мы также откроем, быть может, самую счастливую главу в жизни нашего героя.

Как и во всем христианском мире, чудо Воскресения Господня праздновалось в Эшберге с полуночи. По старинному обычаю курат и причт, образовав нечто вроде процессии, вошли в совершенно темный храм, зажгли пасхальную свечу и трепетными руками затеплили от нее все до единой свечки и свечечки, покуда неф не озарился ярким светом. Тому, кто еще не забыл курата Элиаса Бенцера из первых глав нашей книжонки, мы можем попутно сообщить, что в силу своей физической природы горение свечей являлось важнейшей составной частью торжественного действа. А курат Бенцер придавал иллюминированию поистине опасный размах, ибо какой-нибудь усталой девице или старику свечи порой опаляли волосы. Курат же Бойерляйн, напротив, управился с этим делом в два счета и после второго возглашения «Иисусе, свете тихий!» уже порывался начать рождественскую проповедь. Этому, однако, воспрепятствовал Михель-угольщик, которого к тому времени уже сделали одним из церковнослужителей в Эшберге. Как нам известно, курат был больше не в состоянии начать мессу, не говоря уж о том, чтобы окончить. Впрочем, Михель самым подлым образом злоупотреблял своим пономарским положением. Так, в частности, он подсунул курату в богослужебную книгу листок со своими стихами, которые хоть и были написаны на духовные темы, по с литургическим каноном не имели ничего общего. В общем, Михель-угольщик сорвал проповедь и дребезжащим, как жестянка, голосом, затянул «Славу». И тут органу полагалось всем строем своих регистров играть Пасхальный хорал, но орган молчал. Элиас, стоявший на апостольской стороне, весь напрягся. Когда за органом халтурил Оскар Альдер, Элиас позволял себе удовольствие самому домысливать музыку и забавляться, отмечая различие между нею и той, что звучала. Только так мог он выносить беспомощную игру органиста. Теперь же царили тишина и напряженное ожидание.

Но внутри у Элиаса уже заиграла музыка. У него уже складывалось вступление. Сначала низкими приглушенными аккордами надо передать скорбь трех Марий у пустого гроба. Затем, развертываясь в духе чаконы[14], вступал бас — это тяжело и медленно отваливается камень от двери гроба. Третья часть взмывающими ввысь, ликующими аккордами вселяла уверенность в том, что Христос воистину воскрес. И в головокружительные раскаты апофеоза вплеталась мелодия хорала, и хорал становился широким потоком невероятно смелых созвучий. Эта смелость гармонических решений, выражающая небывалое, то, во что трудно поверить, должна была внушить нетвердым в вере: Христос совершил нечто невозможное — попрал смерть. Что за гениальная музыка!

Но крестьяне ничего этого не слышали, нетерпеливо покашливали и косились на возвышение. Наконец Михель собрался с духом и запел хорал. И вся пасхальная месса прошла без органа, а капелла. Напрасно Петер отзывал Элиаса в сторонку и шептал ему, чтобы тот поднялся к инструменту. При мысли об этом у Элиаса темнело в глазах. Можно ли поверить, что час его пробил? Нет, нельзя!

После пасхальной «Аллилуйи» лампартеровская Сорока потихоньку улизнула из церкви и подкралась к дому Оскара Альдера. Она заглянула в комнату, тускло освещенную дрожащим пламенем огарка. Огромное тело органиста было распростерто на полу, он лежал ничком, а из носа бежала струйка черной крови — натекла уже целая лужа. Вокруг валялись шесть бутылок из-под водки: Оскар Альдер напился до бесчувствия.

Ранее мы описали учителя как обыкновенного завистника, считавшего себя большим музыкантом. Настал черед отдать ему дань известного уважения: он имел поистине музыкальную душу. Заново настроенный орган делал его промахи в игре мучительными даже для немузыкального уха, этого он перенести не мог. В неловких кистях пульсировала кровь глубоко чувствующего сердца. Вот это и подкосило Оскара Альдера. Позволим себе забежать вперед: через пятнадцать дней после Пасхи жена нашла его в сарае мертвым. Он повесился на цепи, которой привязывали теленка. Под ногами покойника лежал лист бумаги, на котором неровными буквами — знак крайнего отчаяния — было написано, что он всегда хотел быть превосходным музыкантом во славу Господню. Но его искусство подверглось поношению, посему он отправляется к дьяволу, да поможет ему Бог! А к обедне вся деревня уже знала, почему ночью орган молчал. Элиас почувствовал приближение великого часа. Поэтому вместе с Петером он занял место на излюбленной скамье, где сидело старичье, жующее табак. Отсюда был лишь шаг до лестницы, ведущей на возвышение. Он все еще боялся, что учитель вот-вот появится. Но учитель не появился, и опять «Слава» пелась, увы, а капелла. Тут Элиас и Петер отважились подняться к органу.

Как же изумлены были прихожане, когда вдруг послышались торжественные раскаты и орган стройной чередой ликующих звуков разлил в воздухе ту самую радость, какой в этот день должно было наполняться сердце христианина. Элиас играл широко задуманную токату[15], которая в духе пятиголосной фуги завершала мелодию духовной песни. Когда же он приступил к собственно хоралу, не нашлось ни одного человека, который решился бы запеть. Таков был страх, сковавший всех. И тогда Элиас своим могучим басом начал петь «Славу». Через минуту-другую страх начал проходить и к басу отважились присоединиться еще несколько голосов. Но вскоре они вынуждены были умолкнуть, потому что такая музыка требовала от их слуха величайших усилий. А в церкви Эшберга к величайшим усилиям не привыкли.

Элиас же просто воспарил. Он слагал адажио такой пронзительной нежности, что холодные и влажные руки крестьян тут же потеплели. Хоралу «Христос лежал во гробе» он придал величаво-воинственный характер, а завершил игру грандиозной постлюдией, ритмика которой определялась биением сердца Эльзбет. Из храма крестьяне уходили с просветленными душами. Органная музыка превратила их в кротких агнцев и настолько возвысила религиозные чувства, что впервые за много лет никто не покинул церковь до окончания службы. Да и при водосвятии не было обычной толчеи. Иные вдруг как-то приосанились и своими клешнями начали делать элегантные жесты, уступая дорогу, а свои поздравления уснащали словами — даже не верится — с французским прононсом.

Эльзбет уже ждала его в преддверии и, заслышав шаги органиста, радостно бросилась ему навстречу. Лицо его было влажным от пота.

— Ты священнодей какой-то! Я никогда не слыхала такой красивой музыки! — кричала она, и желтая, как осенний лист, коса весело подпрыгивала у нее на плече. Элиас поклонился, окунул два пальца в святую воду, повернулся к дарохранительнице и перекрестился.

— Постлюдию я играл только для тебя. Знаешь ли ты, что наши сердца бьются в одном ритме, что мы существа одной породы?

Эльзбет смотрела на него во все глаза и не могла понять, о чем он толкует.

— Не позволит ли барышня проводить ее до дома почтенного родителя? — скороговоркой произнес Элиас, поскольку сам испугался своих слов.

Он подал ей руку, она сделала книксен, шелестя юбкой, и они чинно проследовали к дому Нульфа Альдера.

Петер Альдер посверкивал глазами из темноты нефа, он был рад тому, что сегодня придет Лукас. И Лукас Альдер действительно пришел к обеду в дом Нульфа, но Эльзбет даже не смотрела в его сторону. Она все время говорила об Элиасе. Статочное ли дело, играть с такой дьявольской ловкостью? Она не смотрела на Лукаса. Пока не смотрела.

Неотразимая игра нашего музыканта прекрасно растревожила души еще двух человек, но совершенно по-разному. Одним из них был курат Бойерляйн. Когда он вышел из ризницы, на него вдруг нашло кроткое духовное просветление. Он повернулся лицом на восток и задумался над чудом этого дня. Какой же великой благодатью он осчастливлен, коли в народе воцарился такой мир? И курат стал размышлять над тем, как же ему удалось этого добиться.

Просияла лицом и Зеффиха, несчастная, преждевременно поседевшая. Она стояла у кладбищенской стены и таращила глаза на шествующую под ручку пару, и глаза ее увлажнились. «Неужто и впрямь это мой мальчуган? Мой мальчуган?» — шептала она себе под нос. Потом заплакала и забылась. Только когда но ее животу забарабанил кулачками Филипп, она опамятовалась. Зеффиха схватила слабоумного ребенка за руку и понеслась с ним домой. Вечером Зефф услышал, как его жена поет в хлеву. Она пела песни своей девичьей поры.