Дар дождя - Тан Тван Энг

Меня тронули за локоть, и я, моргнув, собрался с мыслями – как рыбак втягивает сети на берег. Обеспокоенная, Митико напряженно спросила:

– Я вас дважды звала, но вы не ответили.

– Я был очень далеко, – ответил я.

Мне было невероятно легко ей в этом признаться.

– Чем старше мы становимся, тем чаще это происходит, верно? Мария просила передать, что обед готов. Ждать она не будет.

Выходя из комнаты, она сказала:

– Я не поблагодарила вас за то, что вы вчера показали мне реку. Светлячки навеяли столько воспоминаний.

– Мне жаль, что они также вернули боль. Это не входило в мои намерения.

Она покачала головой:

– Я научилась с этим жить. Разве кому-то дано оглянуться и честно сказать, что все его воспоминания – счастливые? Воспоминания, счастливые или горькие, – это благословение, потому что доказывают, что мы не таились от жизни. Согласны?

Не дожидаясь ответа, она повернулась и пошла вниз по лестнице. Я вдруг осознал, что вовсе не молчал все эти годы, как привык думать. Единственной причиной появления Митико было письмо Эндо-сана. Он меня слышал, он обо всем знал. И ответил, направив ее ко мне.

Глава 8

Шофер высадил нас на Вельд Ки, в порту Джорджтауна. Поездка в Куала-Лумпур откладывалась из-за служебных обязанностей Эндо-сана уже больше месяца, и я изнывал от нетерпения. Мы проложили путь в толпе китайских и тамильских грузчиков-кули, которые с криками бегали туда-сюда, толкая тачки, груженные листами копченого каучука, оловянными чушками и мешками с гвоздикой и черным перцем. Спешили рикши, со стуком подскакивая колесами на выбоинах. Во мне кипело возбуждение, обычно возникающее перед тем, как очертя голову броситься в приключения, и лицо само по себе расплывалось в улыбке. Эндо-сан видел мое состояние, и в его глазах плясали чертики.

Он зафрахтовал у капитана-голландца маленький пароход; мы стояли в конце причала, ожидая лодку, которая должна была отвезти нас к месту стоянки «Перанакана». Небольшой сампан-плоскодонка под управлением мальчишки-малайца вонял вяленой рыбой и гниющим деревом. Пароход слегка завалился набок в ожидании прилива, который должен был снять его со стоянки. По сравнению со многими судами, спешившими в открытое море, он отличался очень скромными размерами. Над рубкой было прибито несколько разнокалиберных досок, а над палубой для защиты от солнца натянут тент из выцветшего брезента. Под тентом стояли два деревянных стула. Над почерневшей трубой развевался маленький дымовой флаг.

Пока мы поднимались на борт, солнце набралось решимости и взошло. Словно чья-то рука рассыпала вокруг горсти золотой пудры. Я обернулся на порт. Берег был застроен рядами складов и скреплен линией свай и пешеходных мостков. По мосткам бегали крошечные фигурки, некоторые – в белых фуфайках, некоторые – голые по пояс. Тамилы выделялись тюрбанами из белой ткани, а их голоса звучали словно крики летавших над нами чаек. Низкие горы за портом казались замшелыми валунами, а крошечные домики, прилепившиеся к склону горы Пенанг, сверкали, как капли росы.

Море вокруг посветлело, сменив предрассветную муть на прозрачный изумруд. Стайки крошечных рыбок, настолько прозрачных, что от них даже не оставалось тени на песчаном дне, с нашим приближением юрко расплывались в стороны. В воде парило несколько медуз, щупальца которых развевались в невидимом течении, как девичьи волосы на ветру.

На палубе нас встретил голландец; его лицо было выжжено до палено-коричневого оттенка, глаза – цвета моря, только светлее и ярче. Когда он снял фуражку, под ней оказался выбритый череп, твердый и блестящий, как орех. На вид капитану было за пятьдесят, и казался он довольно крепким – это впечатление усиливал большой твердый живот, который словно влез между нами.

– Рад снова видеть вас, господин Эндо.

Эндо-сан представил меня капитану Альберту ван Добблстину.

Услышав мое имя, он изучающе посмотрел на меня:

– Хаттон, из компании?

– Да, – ответил я, бросая взгляд на Эндо-сана и думая, что капитан наверняка держит камень за пазухой.

Мальчишка-малаец втащил нашу поклажу на борт и привязал сампан к пароходу. Мы зашли под брезент, и деревянная палуба заскрипела. Эндо-сан сел, а я облокотился на леерное ограждение, наслаждаясь ветром и водными брызгами, которыми меня обдало, когда пароход, вздрогнув, вернулся к жизни. Из трубы, словно кулак боксера, вылетело облачко густого черного дыма и развеялось на ветру, сменившись равномерным серым потоком, который хвостом потянулся за нами.

Я надел соломенную шляпу и глупо улыбнулся Эндо-сану. Удержаться было невозможно; возбуждение и предвкушение нового пели у меня в крови и кружили голову.

– Вижу, ты ни разу не ходил на таких судах?

– Никогда в жизни.

Когда мы ездили в Куала-Лумпур с отцом, мы всегда путешествовали по железной дороге – по затянутым дымкой известняковым холмам, сквозь темно-зеленый лес.

– Тогда тебе точно понравится. Спешить не будем, потому что мне нужно кое-где остановиться.

Я беззаботно махнул рукой. Расстояние от Пенанга до Порт-Светтенхема[42], где нам предстояло сойти на берег, чтобы доехать до Куала-Лумпура, составляло пятьсот миль. Мы должны были идти вдоль береговой линии, большую часть пути не теряя ее из виду.

– Кажется, капитану я не понравился. – Я кивнул в сторону рубки.

– Альберту? Он служил в компании твоего отца, ходил по реке Янцзы в Китае, пока год назад его не уволили.

– Почему?

– Из-за жалоб команды – он часто распускал руки. И к тому же почти всегда был пьян. Не волнуйся, сейчас он трезвый. А когда он трезвый – таких капитанов, как он, еще поискать. Моряки с Янцзы – самые лучшие.

Я оглянулся на рубку, гадая, лично ли отец его уволил. Когда речь шла о благополучии его предприятий, Ноэль Хаттон был тверд и непоколебим. По сплетням, ходившим в компании, я знал, какой проступок оказался решающим: отец бы никогда не потерпел пьяницу за штурвалом. Мне стало на секунду жаль капитана Альберта, но, судя по всему, тот неплохо устроился.

Мы съели поздний завтрак, приготовленный мальчишкой-малайцем: рис, сваренный в кокосовом молоке со сладко-острой пастой из анчоусов и отлично поджаренным яйцом сверху, – я сказал Эндо-сану, что это называется «наси-лемак». Капитан Альберт присоединился к нам, прихлебывая кофе из эмалированной кружки с оббитыми краями. Он протянул нам маленькую баночку:

– Намажьтесь, когда припечет.

Я открыл ее и понюхал.

– Кокосовый крем.

– На травах и растительном масле. Сам делаю. Защищает от солнечных ожогов.

Крем скоро пошел в дело, потому что мы оказались в настоящем пекле. В небе не было ничего, кроме солнца: облака его покинули. Мы шли по самому знаменитому проливу в мире[43], повторяя маршрут, по которому уже сотни лет бороздили воды мореплаватели: китайцы, арабы, португальцы, голландцы и англичане. А до них – кто знает?

Я сел рядом с Эндо-саном и довольно вздохнул. Он взглянул на меня поверх книги, которую читал:

– Доволен?

Я кивнул и принялся рассказывать о визите к тете Мэй. Он отложил книгу и откинулся на спинку стула.

– Расскажи про свою мать.

Я рассказал то, что помнил, бродя по отмелям своей памяти.

– А теперь мой дед, которого я никогда не видел и который отказался от матери, когда та вышла за отца замуж, хочет со мной познакомиться.

– Тогда тебе надо с ним встретиться. Семья – это самое важное, что у тебя есть и будет.

– Вы на самом деле считаете, что мне стоит познакомиться с дедом?

– Хай[44]. Возможно, он тебе даже понравится. – И Эндо-сан вернулся к книге.

Я думал о деде, с которым никогда не встречался, гадая, чего ему от меня нужно. Сверившись с собственными чувствами, я обнаружил, что не чувствовал к деду почти ничего, кроме проблесков упрямой неприязни, происходивших больше от чувства отверженности, чем от чего-то еще.

К середине нашего путешествия двигатель застучал с другим ритмом. Было три часа пополудни, и я уснул на палубе. Проснувшись, я почувствовал, что мы слегка изменили курс. Я сложил ладонь козырьком и огляделся.

Мы подходили к прибрежным мангровым болотам. Береговая линия приближалась, волны украшали прибрежные скалы белой пенистой оторочкой. Вместо твердой земли берег представлял собой бесконечные заросли мангровых деревьев, корни которых были обнажены начинавшимся отливом – на вид они были скользкими, блестели от влаги и напоминали искореженные подагрой суставы. Вода вокруг потеряла бирюзовый оттенок, испорченная ржавым корневым настоем, как перестоявший чай.

Птицы гонялись за собственным отражением в воде и то вылетали из джунглей, то залетали обратно, поднимаясь высоко над деревьями.

Двигатель заглох, и я вдруг услышал тишину болот, пронизанную птичьими трелями и жужжанием насекомых. Плеск воды у корней звучал уныло. Пока мы покачивались на прибрежных волнах, мальчишка-малаец бросил якорь. В разрыве мангровых зарослей показалась причальная платформа. По ней бегала дворняга, которая облаивала нас, кидаясь из стороны в сторону так бессмысленно и глупо, как могут только собаки.