Тайна Высокого Замка - Златослава Каменкович

Вот если бы так купаться, то Петрик согласен хоть каждый день. Это совсем не то, что в бане на Старом рынке, где пол такой склизкий от грязи — убиться можно! Вечно там падаешь и до крови сдираешь коленки.

Или вот, жди целый час, пока освободится шайка, будто не холодно стоять голому.

Со всех окон дует, зуб на зуб не попадает. Вот и простуживаешься. Лежи потом с компрессом на горле, а голова как болит! И мама горюет: «Ох, горюшко моё, опять к нему прицепилась ангина…»

Голос сестры вырывает Петрика из раздумья.

— Ай-ай, весь ты закоптился, — вздыхает Ганнуся, надевая на голову озябшего Петрика картузик. — И где я тебя теперь вымою?

— Ты тоже в саже, — замечает Петрик.

— Думаешь, сама не вижу? — вздыхает Ганнуся, готовая заплакать от досады.

Именно в этот момент в коридорчик влетел Олесь.

— Хо, Петрик! Что у вас тут, пожар?

— Тихо, — прицыкнула на него Ганнуся. — Какой тут пожар?..

— Керосинка накоптила, — печальным голосом добавляет Петрик, — видишь, какой я прокопчённый? Чуть не задохнулся.

Подумать только! Маленькая, казалось, совсем безобидная керосинка, а что натворила…

Вот уже около часа в эдакую морозную стужу окошко настежь распахнуто. Мама и Ганнуся сметают чёрную мохнатую копоть, обильно осевшую на потолке и стенах, вытряхивают в коридоре вещи. Петрик и Олесь усердно стараются им во всём помочь и со всех ног бросаются выполнить то одно, то другое распоряжение. В каморке невообразимый беспорядок и холод.

— Управимся, сходим в баню, — устало роняет Дарина.

— Не-е… Не хочу в ба-а-аню, — хнычет Петрик.

— Сегодня суббота, я тоже пойду в баню, — говорит Олесь.

Петрик стихает.

— А ты спроси нашего замазуру, Лесик, может, он тебе составит компанию? — усмехается Ганнуся, поправляя косынку, сползшую на затылок. Сестрёнка уже знает: Петрик пойдёт за Олесем не то что в ненавистную баню на Старом рынке, а хоть на край света.

Глава тринадцатая. Его тётя

К Петрику в каморку забежал Олесь и, обдавая друга сияющим взглядом, протянул бумажный кулёк, пахнущий необыкновенно аппетитно.

— Тут чего?

— Тётя мне гостинец принесла.

— Ух, ты-ы…

В кульке оказалось три великолепных яблока, двенадцать конфет в серебряной обёртке и четыре подрумяненных пирожка, начинённых ливером.

Кто-то робко постучался в дверь.

— Прошу! — солидно крикнул Петрик; он с утра один хозяйничал в каморке.

На пороге стоял Василько.

Петрик широким жестом — мол, прошу, прошу, Василь, — предложил ему сесть на единственный здесь стул и, подмигнув, показал глазами на стол.

Кровь прилила к бледным щекам Василька и ют-час отхлынула.

— Хлопцы… это всё ваше?

— А то кого? Олесю тётя гостинец принесла, — пояснил Петрик. — Видишь, как тут всего багато?

— Ага, — почему-то тяжко вздохнул Василько. — Тётя… это… которая там… на Замковой улице живёт? — сам не зная для чего спросил Василько, скорее всего для того, чтобы нечаянно первому не попросить чего-нибудь со стола.

— Она самая. Добрая-добрая у меня тётя Оксана. Жалеет меня…

— Раз ты сирота, конечно, тебя все жалеют, — убеждённо сказал Василько.

— Хлопцы, а отчего это, когда моя мама ещё не умерла, у нашей тёти Оксаны косы были чёрные-чёрные, какие у цыганок… А сейчас… и кос нет… и волосы отчего-то стали курчавые и жёлтые, как мочалка.

— Натурально! Покрасилась — вот и жёлтые, — презрительно оттопырил нижнюю губу Петрик.

— Скажешь такое! Вот хлеб бывает чёрный и белый. Выходит, его тоже красят?

Воцаряется неловкое молчание.

— Ох, чего ж вы ничего не кушаете? — потерял над собой всякую власть голодный Василько.

— И правда, давайте поделимся, — спохватился Олесь.

Делил сам Олесь: каждому по яблоку, каждому аж по четыре конфеты…

— А как с пирожками? Их тут: раз, два, три, четыре! — развёл руками Олесь.

— Дай мне два, — подсказал Василько.

— Ишь ты, какой хитренький, — пожадничал Петрик. — Я тоже хочу два!

— Не хитренький я, — с обидой шмыгнул носом Василько. — У меня ж мама сильно больная…

— Держи, — великодушно отдал ему Олесь два пирожка и в придачу одну из своих конфет.

— Лесько, а твоему тату? — вдруг вспомнил Петрик, возвращая Олесю яблоко и пирожок. Расстаться же с конфетами у него не хватило мужества.

— Ешь сам, — не взял назад яблоко и пирожок Олесь. — Во! Я своё яблоко отдам тату. А конфеты он не любит, он курящий. Понял?

Василько торопливо распрощался с друзьями и убежал домой, чтобы порадовать маму и сестричек.

Оставшись вдвоём, мальчуганы принялись уплетать тётины щедрые дары.

— Чего ж ты? Ешь конфеты.

— Сховаю… Две дам маме, а две Гане, — сказал Петрик, пряча под подушку конфеты.

— Слухай, Петрик, идём до нас, — позвал Олесь.

— Натурально, что идём.

Петрик недавно подхватил польское слово «натурально», которое теперь вставлял и к месту и не к месту.

Как только мальчики вошли в комнату и увидели за столом тётю, по спине Петрика забегали холодные мурашки.

«Она!» — почти с ужасом подумал мальчик.

И прежде чем буфетчица из бара «Тибор» успела оглянуться на скрипнувшую дверь, Петрик уже юркнул за большой старинный кованый сундук, который Олесь называл «мамино приданое».

— Иди ещё погуляй, голубь мой, — ласково сказала Олесю тётя, — а мы с татом поговорить должны.

Олесь присел возле Петрика, который, втянув голову в плечи, зажмурившись, точно ожидая удара по голове, сидел на корточках.

— Ты чего? — ткнул его локтем Олесь.

— Она…

— Не бойся, это моя тётя, — так же чуть слышно шепнул Олесь, видимо, даже и не подозревая, какая плохая женщина его тётя.

Но то, что Олесь (не говоря уже о Петрике) услышал в следующую минуту, по мнению Петрика, должно было Олесю раскрыть глаза на его тётю.

Мальчики притаились.

— Вот ты, Мирон, ухолишь в себя, как улитка в скорлупу, — ласковым тоном журила тётя. — Но имей бога в сердце, ребёнку нужна мать.

— Говоришь… Кто может моему ребёнку заменить мать?

— Сама знаю, Иванку, царство ей небесное, с того света не вернёшь. А гнить тебе с дитём в этом подвале тоже нет никакого смысла. Слушай, Мирон, не чванься; у меня есть на примете одна вдовушка. Бездетная она, лет на восемь старше тебя. Не скажу, чтобы красавица, но дом у неё первоклассный! Четырнадцать квартир сдаёт. Денег там — куры не клюют… Йой, да ты не ешь меня глазами! Страшно прямо делается, когда ты так смотришь…

— Ты что, моего характера не знаешь? — с едкой усмешкой спросил каменщик.

— Ржа и железо точит. Хлебнул ты горя, а оно уму-разуму учит.

— Хочу сказать, меня богатством не завлечёшь, — ледяным голосом возразил каменщик. — Я не собираюсь стать ростовщиком, чтобы раздавать деньги под проценты.

Он встал, закурил трубку и прошёлся по комнате. Было видно, он хотел сказать гостье какую-то колкость, но раздумал.

— Оно так… может, и не моё дело совать нос в чужую жизнь, — снова заговорила тётя, но явно менее ласково, чем прежде. — Да разве ты мне чужой? Сердце кровью обливается, когда подумаю… Скажи, что будет с твоим сыном, если тебя заберут, как моего Степана? Ты думал про это? А сердце моё чует, не доведут тебя до добра эти нелегальные.

— Тише, — попросил каменщик, к чему-то прислушиваясь.

Петрику и Олесю тоже показалось, что в коридоре кто-то отошёл от двери.

— Пожалуйста, я и вовсе могу молчать, — пожала плечами тётя.

Но это она только так пообещала, а сама не унималась.

— Подумай, Мирон, жизнь настала такая тяжкая… Ребёнок у тебя недоедает… И опять же целый день на улице без всякого надзора… А вдовушка эта детей любит… Будете у неё жить, как у Христа…

— Замолчи, — прервал её Мирон Борандий. — Не будет мачехи у моего сына, вот тебе и весь мой сказ.

— Сам будешь и за мамцю, и за татка? — недобро усмехнулась тётя.

— О-о! Это самое я и хотел сказать… А ещё… добром прошу, ты с этими разговорами сюда больше не ходи!

Олесю казалось, каждое слово отца било тётю, как пощёчина. И ему стало жалко её.

Сперва тётя сидела вся красная, надутая, а потом вскочила, крикнула:

— Ноги моей здесь больше не будет!

И, сильно хлопнув дверью, ушла.

Ещё не успели затихнуть шаги в коридоре, Петрик первым выбрался из своей засады.

— Натурально… Хитренькая какая! Захотела из Олеся сделать Золушку… Я вот ей из рогатки как выстрелю…

— Подслушивали? — укоризненно покачал головой каменщик. — Знаете… Не мужское это дело уши наставлять. Некрасиво, хлопчики…

Петрик густо покраснел от смущения, но всё-таки высказал, что думал:

— Это, дядя, хорошо, что вы против мачехи. Ни в одной сказке нет доброй мачехи. Все они злые и сирот изживают со свету. Ей-богу, что так…