Маяковский едет по Союзу - Павел Лавут

— Пришли, понюхали и пошли прочь — как крысы в гоголевском «Ревизоре», ― сказал я.

Маяковский улыбнулся.

15 ноября, в первом часу дня, только я вышел из своей квартиры, вижу — на противоположной стороне Большой Морской идет Врангель в направлении Нахимовского проспекта. Вначале я даже усомнился: он ли это? Почему без свиты? Но, вглядевшись, я убедился, что спереди и сзади, на почтительном расстоянии, стараясь быть незамеченной, следует его охрана. Со мной был мальчик лет двенадцати. Вместе с ним мы прошли весь Нахимовский проспект, очутились у Графской пристани и задержались возле одной из колонн. Врангель спустился по лестнице… У причала ждала моторная лодка. Он быстро сел в нее, а за ним еще двое. Перекрестился. Поцеловал пирс… И лодка набрала скорость. Она мчалась к яхте «Алмаз».

Маяковский допытывался:

— Откуда он шел, как по-вашему?

— Из штаба, очевидно, так как штаб находился неподалеку.

— Почему пешком? Я думаю, что он пожалел свою роскошную машину и отправил ее загодя на грузовом пароходе. Да и прогуляться для пропаганды, так сказать, неплохо: смотрите, мол, мы еще уверены в своих силах! Что вы знаете об «Алмазе»?

— Яхта эта была, говорят, построена за границей для Николая Второго, плававшего на ней по Северному морю.

Владимир Владимирович что-то помечал в записной книжке.

Это было привычно (с записными книжками он не расставался), и я не догадывался, что эти его записи лягут потом строками в поэму:

«Только что вышел я из дверей, вижу — они плывут…»

В течение нескольких месяцев Маяковский заставлял меня вновь и вновь возвращаться к рассказу. Он выспрашивал различные подробности, не давая, однако, понять, для чего они ему нужны. Мне казалось, что он просто интересуется этими событиями, быть может, сравнивает отдельные детали с тем, что ему приходилось слышать от других. При любознательности Маяковского настойчивость расспросов, тем более отделенных друг от друга немалыми временными интервалами, меня ничуть не удивляла.

Работая над поэмой, он рассказывал мне содержание отдельных глав, читал отрывки, желая, должно быть, проверить реакцию будущего читателя, слушателя. Но о «врангелевской» главе не было речи. Вероятно, он не хотел «спугнуть» рассказчика.

Когда в августе мы направились в Крым, Маяковский в коридоре вагона огорошил меня вопросом:

— Вы не помните, на Врангеле была черная черкеска или белая?

Я растерялся: что же, он меня проверяет? Я было даже обиделся.

— Не помню точно, — ответил я нехотя. — Кажется, черная. И ушел в купе. Владимир Владимирович за мной.

— Не дуйтесь, — сказал он мягко. — Я просто так спросил.

Думаю, что в эти дни окончательно оттачивалась шестнадцатая глава. Если бы я засвидетельствовал, что Врангель был не в черной черкеске, а в белой, то в поэме, надо полагать, осталась бы все равно черная — не только из-за переклички двух «чер» (черная черкеска), а потому, что именно этот штрих хорошо вяжется со всем обликом «черного барона».

Хлопнув дверью, сухой, как рапорт, из штаба опустевшего вышел он. Глядя на ноги, шагом резким шел Врангель в черной черкеске.

…Утром следующего дня, после бегства врангелевцев из Севастополя, в город вступила Красная Армия. Маяковский требовал подробностей, которые я мало-помалу припоминал.

Впоследствии, читая эту главу, поэт рассказывал слушателям ее происхождение:

— У нас часто пишут, особенно молодые товарищи, о подвигах в гражданскую войну, а они в те годы еще под стол пешком ходили. Писать надо только о том, что знаешь, или делать такие вещи в порядке личных ассоциаций. Этот рассказ моего знакомого проверялся мной несколько раз — на случай ошибок или увлечений рассказчика — и моих тоже. В проверенном виде он положен в основу главы. Я считаю такой метод правильным. Я беру конкретное лицо и нарочно упоминаю фамилию и даже имя и отчество. Как я объясняю, почему «тихий»? Во-первых, чтобы было доверие к автору: автор знает, о ком говорит. Сперва я написал «грустный», но товарищи отговорили: «Он не грустный». Пробовал и «знакомый». Но это ни к чему не обязывает, знакомых много, и разных. «Тихий» — не значит, что он разговаривает шепотом. Но по сравнению со мной, скажем, он тихий.

По рядам прокатывался смех. И Маяковский добавлял:

— Вот он сидит в зале — посмотрите и убедитесь! — показывал на меня (так бывало не раз).

При этих словах я обычно вылетал из зала, переходя дослушивать за кулисы, а потом предъявлял «претензию».

Всю поэму Маяковский читал на людях сравнительно редко — ведь не назовешь публичными чтения поэмы у него на квартире (дважды). Упомяну лишь такие вечера, как 18 октября 1927 года в Красном зале Московского комитета партии для актива, потом 20 октября и 15 ноября в Московском Политехническом музее, 26 октября в зале Ленинградской капеллы и еще несколько чтений в Москве. Это, пожалуй, все.

Придя в Политехнический, он прежде всего констатировал:

— Народ пришел полностью. Значит, интересуются.

С трибуны он заявил:

— Товарищи! Я прочитаю вам свою новую поэму «Хорошо!». Хотя эта вещь сделана к десятилетию Октябрьской революции, но мне бы хотелось, чтобы она не была временным явлением, а имела бы права гражданства на долгие и долгие годы. Я считаю, к какой бы дате ни была написана вещь, она должна быть интересна и в дальнейшем, а тем более — такая большая вещь на такую большую, волнующую тему.

Он разбил чтение на две части, с перерывом посредине. Окончив поэму, сделал второй перерыв и затем отвечал на записки.

Вечер затянулся до полуночи.

В других случаях, когда на афише значилось чтение поэмы, она исполнялась автором с купюрами, а то просто читалось лишь несколько глав, которые давали представление о поэме. В оставшееся время Маяковский читал другие стихи и тем самым шире знакомил слушателей со своим творчеством, с разнообразием жанров. Именно этот принцип был основой его программы.

Когда поэма читалась с сокращениями, то чаще всего включались 2, 3, 4, 5, 6, 7, 14, 16, 17 и 19-я главы.

Если среди множества других стихов звучали две-три главы из «Хорошо!», то, как правило, они выбирались из шести: 3, 4, 6, 7, 17 и 19-я.

В отрывках поэму слушали многие города: Москва — свыше двадцати раз, Ленинград — около десяти раз, Баку, Ялта — по семь раз, Ростов и Тифлис — по четыре, Одесса, Киев, Днепропетровск, Свердловск, Вятка — по три, Харьков, Пермь, Казань, Новочеркасск, Симферополь — по два, Запорожье, Таганрог, Армавир, Бердичев, Житомир, Винница, Севастополь, Ессентуки, Пятигорск, Кисловодск; в Крыму — Ялта, Алушта, Гурзуф, Симеиз, Мисхор; на Кавказе — Сочи, Гагра, Хоста — по одному разу.