Маяковский едет по Союзу - Павел Лавут

Откуда в афише «Озерзамок с кулуарами»? Слова эти взяты из «Поэзоконцерта» Игоря Северянина. Там вначале: В Академии поэзии — в озерзамке беломраморном Ежегодно мая первого фиолетовый концерт. ― И в конце: Гости ходят кулуарами, возлежат на софном бархате, Пьют вино, вдыхают лилии, цепят звенья пахитос.

Отсюда, конечно, ироническое: «Озерзамок с кулуарами».

Из «Грез» Надсона: «А ночью дан был бал» и «… в честь юной королевы» получился тезис: «Бал в честь юной королевы».

В афишу была включена последняя строка броского четверостишия Саши Черного («Отъезд петербуржца»):

Злобно содрогаюсь в спазме эстетизма

И иду к корзине складывать багаж:

Белая жилетка, Бальмонт, шипр и клизма,

Желтые ботинки, Брюсов и бандаж.

(Напомню, что Маяковский очень ценил талант Саши Черного.)

Владимир Владимирович говорил:

— Еще крепок кое-где мещанский быт. Музторг издает романс: «А сердце-то в партию тянет…» Если кто не верит, что такой существует, убедитесь лично. Продается на Неглинной в музыкальном магазине. Там есть такие слова:

У партийца Епишки партийные книжки, на плечиках френчик, язык как бубенчик.

«Изящная жизнь» и «изящная литература» поставляются нам с Запада буржуазными писателями, художниками, поэтами. Это приспособляются те, кто привык приглядываться к плечикам, не блестят ли на них эполетики. Поэты тоже не отстают. Они также стремятся вмешаться в жизнь.

И заканчивал поэт фразой, представлявшей собой почти дословно афишный тезис:

— Пролетарий сам знает, что для него изящно и что красиво!

Один крестьянский поэт напечатал в журнале небезызвестную былину, где Владимир Ильич, изображенный богатырем, побеждает «Сашку Керенского» и возвращается:

Со добычею богатою

Да со славою.

А к нему приезжает: «Алеша Рыков со товарищи».

Так выполняют «заказ» некоторые старые поэты-специалисты.

Надо опасаться тенденции возрождения символизма, критически осваивать старую культуру, надо бороться с бытом, навеянным эстетами всех родов.

Перед лицом всего мира мы строим новое, социалистическое государство, но мы должны создать и новый оригинальный быт, без унизительного подражания заграничным образцам.

Рабочий по имени Борис читает французские книги. Его не устраивает свое собственное имя, и он срочно переименовывается в Боба.

Девушка, работавшая на фабрике, отравилась из-за того, что потеряла (или, точнее, у нее украли) шелковую юбку, без которой она не мыслила своего существования. Это говорит о том, что мещанство заедает, оно просачивается как в литературную, так и в рабочую среду.

Пролетариат должен стремиться создать свою здоровую эстетику, и революционные художники, порвавшие с прошлым бытом, должны помогать созданию новой пролетарской красоты, А поэт Федор Сологуб после июльских событий 1917 года на собрании писателей внес такое предложение: «Революции разрушают памятники искусств. Надо запретить устраивать революции в городах, богатых памятниками, например в Петербурге. Пускай воюют где-нибудь за чертой и только победители входят в город».

Потом шли новые стихи. Я говорил уже, что часто одна и та же вещь называлась по-разному: в афише, с эстрады и в книге. Так и здесь, например, стихотворение «Чудеса» объявлялось с эстрады «Ливадия», а в афише «Мишка, как тебе нравится эта рифмишка?»; «Венера Милосская и Вячеслав Полонский» — в афише «Разговор с Венерой Милосской о Вячеславе Полонском»; «Даешь изячную жизнь» — в афише «Даже мерин сивый»; «Канцелярские привычки» — в афише «Мусье Гога»; «За что боролись?» — в афише «Слух идет, бессмысленен и гадок» и т. д.

Даже одна и та же тема по-разному выглядела в афишах. Например, «Даешь изячную жизнь» имеет четыре варианта названий, «Мое открытие Америки» — три варианта. Маяковский изобретал все новые и новые тезисы — весьма острые и разнообразные.

Зная и любя Ленинград, Владимир Владимирович с восторгом рассказывал о достопримечательностях этого города. Восторги Маяковского в первую очередь относились к архитектурному ансамблю Александрийского театра[27]. Проезжая по площади Зимнего дворца, он буквально упивался:

— Много видел городов в мире, но такой красивой площади не знаю. Она еще потому приятна, что не заграничная, а — своя.

Однажды на извозчике мы направлялись из «Европейской» в Дом просвещения на Мойку, мимо гостиницы «Англетер», где повесился Есенин.

Владимир Владимирович насупился, просил объехать:

— Не могу мимо «Англетера». — Тут же стал вспоминать причуды Есенина. — А жалко его!

В Колонном зале Дома просвещения Маяковский говорил о месте поэзии в рабочем строю, о воспитании хорошего вкуса у читателей. Он сослался на такой пример:

— Один мой знакомый рассказывал, что лет пять-шесть назад его младший брат читал неприятным хриплым басом наизусть «150000000». Он умолял брата прекратить чтение. Ему неприятно было слушать. А теперь, когда ближе познакомился со стихами, его не оторвешь от них. Почти все наизусть знает. Вас ждет такая же участь! — закончил поэт, указывая на зал, под дружный смех.

Этим знакомым оказался я, стоявший в эту минуту у колонны. Стремительно изменив позицию, я тут же укрылся за ней.

После выступления мы зашли поужинать в ресторан «Европейской». За соседним столиком сидели Л. Авербах, Ю. Либединский, А. Фадеев. Решили соединить столы.

Около часа ночи Маяковский предложил Фадееву прогуляться, и мы долго бродили по Невскому. Их разговор главным образом касался советской литературы. Посвящали друг друга в творческие планы…

Невский совсем опустел. Лишь изредка промелькнет одинокий пешеход…

Жалобы не очень приятно писать, да и самих жалобщиков считают, как правило, людьми вредными, дотошными.

Путешествуя, Маяковский не раз прикладывал руку к этому виду «творчества». Это — принцип. Это борьба с косностью, разгильдяйством, грубостью. Я бы причислил многих жалобщиков к активным людям, во всяком случае Маяковского.

Недаром поэт писал: «…увидев безобразие, не проходите мимо…»

Уж полночь близится… Владимир Владимирович очень устал. Позади — два горячих выступления. Томимся в ресторане «Европейской», дожидаясь официанта. Наконец он явился, однако лишь затем, чтобы попросить нас перейти в другой зал.

— А почему здесь нельзя? — спрашивает Маяковский.

— Здесь для иностранцев, — таинственно-торжественным тоном преподнес официант.

— Странно, им можно, а нам нельзя, мы на задворках, что ли? Чем мы их хуже? Можно просто совместить и своих и гостей, наконец? Или предупредили бы, мы бы не стали подниматься на шестой этаж, — раздраженно внушал Маяковский. — Откажемся на время от роскошных блюд, — предлагает он, — и закажем скромные яичницы. Дело пяти минут.