Дело о ядах (ЛП) - Торли Эдди

— Она не умрет через день без еды, — говорит мальчик, которого я исцелила. — Во всяком случае, это сделает ее более сговорчивой.

— Она спасла тебе жизнь. Она поест, — твердо говорит другой.

Они уже близко, примерно в двадцати шагах от того места, где я лежу. Кажется, я нахожусь в какой-то пещере, потому что они больше не сутулились, а стояли во весь рост, выглядят гигантами с того места, где я извиваюсь на полу. Я не хочу выглядеть как хныкающий червяк, поэтому приподнимаю подбородок.

Мальчик, которого я спасла, качает головой и сжимает кулак на рукояти меча.

— Если бы это было мое решение, она бы не ела, пока не вылечит девочек, и мы не получим известие от ее матери.

Вот, как. Они планируют продать меня Теневому Обществу?

— Это не тебе решать, ясно? — говорит другой мальчик сквозь зубы.

Первый мальчик взмахивает руками и мчится обратно по туннелю. Другой на мгновение смотрит ему вслед, прежде чем опустить свою шляпу-треуголку ниже и шагнуть ко мне. Он еще более изможденный и грязный, чем в последний раз, когда я его видела; даже нищие на улицах не выглядят такими опустошенными. Его каштановые волосы спутаны, камзол разорван, а бриджи покрыты толстым слоем грязи. Его щеки измождены, а на подбородке торчит щетина. Если бы я не знала лучше, я бы сказала, что он сам был заключенным.

Я отвожу от него взгляд и рассматриваю пещеру, отмечаю несколько деталей в свете факела — мокрые стены, ржавая решетка в дальнем углу, туннели, ведущие в разные стороны. Я должна была понять, где была, по влажности и запаху. Это не темница или пещера — это канализация. Даже бродяги не живут тут. Это означает, что мои похитители в отчаянии.

Мальчик неуклюже подбирается ближе, и я внимательно изучаю его, ища герб на его камзоле или какую-нибудь особенность, которая могла бы его идентифицировать. Он выше среднего роста, с сильным подбородком, зелеными глазами и тонким шрамом в уголке губы. И его друг упомянул исцеление «девочек». Какие девочки?

— На что ты смотришь? — мальчик сердито смотрит на меня.

Я опускаю взгляд, но отказываюсь съеживаться, ведя себя холодно и властно, как матушка. Она никогда не станет пресмыкаться перед этими хулиганами. С другой стороны, она никогда бы не оказалась в этой ситуации, потому что оставила бы их умирать на мосту.

Мальчик садится на корточки рядом со мной, и я вскрикиваю. Моя голова ударяется о стену пещеры, и вспышки света взрываются, как звезды в темноте. Он ждет, пока я успокоюсь, и говорит:

— Я подумал, что ты голодна, — он залезает в пальто и достает кусок хлеба.

Я смотрю на подношение и задыхаюсь от новой волны слез. Мой желудок так скручен от голода, что, кажется, что меч пронзает меня внутри, но я не могу принять ни кусочка еды. Несомненно, он отравлен. Они, наверное, считают себя умными — отравляют девушку, отравившую короля, — но я не буду есть.

— Разве ты не хочешь? — говорит он более решительно.

Я качаю головой и прижимаюсь к заплесневелой стене. Естественно, мой желудок решает заурчать в этот миг, звуки больше подходят корове, чем девушке.

Вздох юноши кажется таким же слабым и измученным, какой ощущаю себя я. Он придвигается ближе, и жар его тела пробуждает дрожь на моей обмороженной коже. Когда его пальцы скользят по моим волосам и развязывают мой кляп, я дрожу от неправильности его прикосновений. Это парализует меня с головы до ног, как будто я проглотила аконит. Проходят долгие болезненные секунды, и когда я, наконец, обретаю контроль, я смотрю сквозь мокрые, слипающиеся ресницы и обнаруживаю, что перед моими губами парит буханка хлеба. Он старый и несвежий, корка отслаивается хрупкими кусочками, но пахнет чесноком и розмарином, и мой пустой желудок рычит от желания.

Я не должна есть это. Я не буду есть это.

Юноша отрывает ломтик и протягивает его, и, проклиная свою слабость, я откусываю его с его пальцев, как будто я паршивая, голодающая дворняга. Он не произносит ни слова, отламывает кусочки размером с укус, подносит их к моим губам и не смотрит на меня. Когда я поднимаю взгляд, он осматривает пол, лужи, стены. Что-нибудь еще.

Слишком скоро хлеб кончается, юноша смахивает крошки с пальцев и встает. Мои внутренности все еще пульсируют от пустоты, и я испытываю искушение подползти вперед, как змея, и слизнуть каждую крошку. Но я сжимаю кулаки и остаюсь в углу. Он не увидит моего отчаяния.

— Ты спасла жизнь моему другу. Я отвечаю добром за это, — сухо говорит он. — Если будешь сотрудничать, думаю, мы сможем и дальше помогать друг другу. Есть и другие, нуждающиеся в исцелении. Спаси их, и, возможно, мы сможем договориться о твоей свободе.

Я решила не говорить, но его предложение настолько нелепо, что я не могу удержаться от смеха.

— Договориться о моей свободе? Думаешь, я настолько глупая? Я исцелила твоего ужасного друга, и посмотри, к чему это меня привело? Я никого больше не буду лечить.

Юноша скрипит зубами, его голос становится ниже:

— Тщательно обдумай свои действия. Если не сделаешь этого, у нас не будет причин пощадить тебя.

Я пожимаю плечами, как будто моя собственная жизнь не имеет большого значения, но, по правде говоря, я так напугана, мои руки дрожат за спиной. Я не хочу умирать, но я не хочу и возвращаться к своей прежней жизни — обратно к матушке и Обществу, чтобы раздавать яд и смерть. Так что же мне остается?

Я зажмуриваюсь, сожалея, что не разработала зелье, чтобы сделать себя невидимой. Как было бы приятно исчезнуть, ускользнуть в другой город и жить другой жизнью. Сбросить шкуру Мирабель Монвуазен и стать кем-то новым, кем-то, кому не нужно жить в страхе перед своей матерью, соревноваться с сестрой и барахтаться каждую секунду, гадая, не перешла ли она черту. Или стояла ли она с самого начала на правильной стороне. В какой момент серый цвет стал черным?

Я прогоняю юношу. Он не может предложить ничего, что я хочу. Я сама не знаю ответа.

Лицо мальчика мрачнеет.

— Ты поможешь нам, La Petite Voisin, — это проклятое прозвище заставляет меня вздрогнуть. Я больше не идеальная миниатюра мамы, и то, что кто-то так думает, даже этот юноша, вызывает желание кричать. Он идет в клубящиеся тени по туннелю, и моя ярость возрастает с каждым шагом между нами.

— Я не «La Petite Voisin», — кричу я.

К моему удивлению, он останавливается, его плечи напрягаются, как будто он забыл дышать.

— Как это понимать? Конечно, ты — она.

Может быть, еда в животе делает меня смелее. Или, может быть, в глубине души я знаю, что не имеет значения, что я говорю или делаю: я все равно мертва. Но я смотрю на него и качаю головой.

— Тогда кто ты?

— Мирабель.

Юноша прижимает ладонь ко лбу.

— Мне плевать, как тебя зовут. Это ни на что не влияет.

Но для меня это важно, и я кричу свое настоящее имя, Мирабель, снова и снова, пока он пропадает во тьме.

* * *

На следующий день юноша возвращается с хлебом. И на следующий день. По крайней мере, я предполагаю, что еще один день прошел. В темноте невозможно сказать, сколько времени прошло, но я заметила закономерность в распорядке дня. Каждый раз после еды до меня доносятся слабые звуки кашля и плача откуда-то в конце туннеля. Это длится, кажется, целую вечность — весь день? — затем становится тихо, как смерть, пока юноша не возвращается снова.

Он не потрудился вернуть мне кляп. Я перестала кричать несколько дней назад, потому что потеряла голос, да и это бессмысленно. Никто меня не слышит в этом сыром месте. После недели заключения мои бедра и спина покрыты мокрыми язвами, а пальцы рук и ног настолько замерзли, что, боюсь, их придется ампутировать.

Но я не сдавалась.

Каждый раз, когда юноша приходит покормить меня и умолять излечить девочек — я до сих пор не поняла, каких — я засыпаю его собственными вопросами, надеясь, что он скажет что-нибудь, что я смогу использовать против него.

— Кто ты? — спрашиваю я, жуя хлеб. — Я знаю, что ты — кто-то важный.