Тело черное, белое, красное - Наталия Вико

Ракелов устроился рядом с ним на заднем сиденье, достал из кармана портсигар и, прикрыв ладонью спичку от ветра, закурил. Машина ехала медленно, то и дело издавая неприятные, прерывистые гудки.

– Избрали Временный комитет. Нужно полное единство, независимо от партий. Комитет получил "диктаторскую власть", – быстро проговорил Керенский. – Люди – практически все "наши". Из тринадцати – не масоны только трое. Сейчас это очень к месту. Главное – не пролить крови. По городу ходят группы добровольных "жандармов". Во главе – какой-нибудь студент. Врываются в квартиры. Хватают по собственному усмотрению "прислужников режима…"

– Самосуд?! Но это же безумие!

Керенский, покосившись на Ракелова, продолжил:

– …и тащат их к нам. В Думу. Привели бывшего министра юстиции Щегловитова. Я заявил ему: "Вы арестованы!.." – театрально произнес Керенский и замолчал, словно вновь вспоминая свои ощущения.

"А он и впрямь – другой! – с восхищением отметил Ракелов. – Словно подменили. Осанка, интонации, жесты… Очевидно – отличный актер. Просто талант!"

– …а потом – чтобы все слышали! – заявляю: "Ваша жизнь в безопасности. Дума не проливает крови!" Дал лозунг. Думаю, это многим спасет жизнь. Да! Дал лозунг! Это важно… Крови быть не должно.

Проехали по Троицкому мосту. Откуда-то доносились нестройные звуки "Марсельезы". В отдалении слышались хлопки выстрелов. "Доигрались", – пронеслось в мозгу Ракелова.

– Кровь уже льется, Александр Федорович. Убивают офицеров, жандармов. Мою невесту на днях чуть не забили до смерти. Счастье, что я подоспел вовремя! Подумать страшно, что могло бы…

– Так вот, что я хотел… – Керенский, словно не слыша сказанного, наклонился к Ракелову. – Есть некое деликатное поручение.

Ракелов выбросил папиросу.

– Между мной и министром вооружений Франции Альбером Тома, как вы знаете, масоном Великого Востока, есть "агент связи": Эжен Пети. Мне нужно, чтобы вы сделали следующее…

Навстречу один за другим проехали два набитых вооруженными людьми грузовых автомобиля, судя по надписям на бортах, принадлежавших санитарной колонне Императорского Автомобильного Общества. Тенты с кузовов были сорваны. Над автомобилями развевались красные флаги. Справа на тротуаре Ракелов заметил слегка припорошенные снегом тела двух человек, судя по покрою шинелей – офицеров. Керенский проследил его взгляд и печально произнес:

– Проигранная война всегда грозит революцией. Но революция неизмеримо хуже проигранной войны… И никогда не бывает без крови.

11

Нож скользнул по указательному пальцу, из пореза выступила кровь. Побледнев, Ирина ухватилась за край стола. После избиения у бакалейной лавки из головы никак не уходил образ женщины с окровавленным лицом, погибшей у нее на глазах. Она стала бояться крови.

Правда, добрейший Иван Иванович, приводивший ее в чувство на дежурстве в первый после выздоровления день, уверенно сказал, водя у носа кусочком ваты, смоченной в нашатырном спирте, что это – временные последствия психологической травмы и через некоторое время все поправится. Но из госпиталя все же пришлось уйти, чему Ирина в глубине души даже была рада. Это избавляло от неизбежных встреч с Леночкой Трояновской. Хотя они вроде бы помирились, во всяком случае, старательно делали вид, будто ничего не произошло, возникшее отчуждение покрыло их отношения корочкой льда. О былой искренности не могло быть и речи.

Впрочем, последний грустный день работы в госпитале неожиданно принес радость. Все началось с того, что утром в докторскую заглянул молоденький русоволосый солдат в длинной не по росту шинели с мешком в руке. Увидев Ирину, он засмущался и, застенчиво улыбнувшись, спросил, где можно найти Анну Поликарповну. " Поликарповну? А вы кто ей будете?" – спросила, все еще боясь поверить в чудо. "Сын. Алексеем меня зовут", – проговорил солдатик негромко, восхищенно глядя на нее удивительно ясными голубыми глазами.

Охнув, Ирина выскочила в коридор: "Поликарповна! Сюда! Скорее! Сын… Ваш сын…"

…Спустя полчаса Поликарповна, крепко, как маленького, держа сына за руку, словно боясь снова потерять, провела его по всем палатам, показывая всем – докторам, сестрам, раненым, и даже пыталась поцеловать Ирине руку, словно это она вернула ее ненаглядного мальчика…

…Отложив нож в сторону и, прикладывая кусочек марли к порезанному пальцу, Ирина подумала, улыбаясь, что надо будет непременно выбрать время и заглянуть в госпиталь.

Последний месяц она работала секретарем в Особом художественном совещании по делам искусств, куда зазвал ее неугомонный Шаляпин. Работа Ирине нравилась. Общение с Бенуа, Грабарем, Рерихом, Щусевым не только доставляло удовольствие, но и позволяло отвлечься от того, что творилось вокруг. Время словно сжалось, событий одного дня хватило бы на недели, а то и месяцы прежней размеренной жизни. Убийство Распутина, давшее призрачную надежду на изменения к лучшему. Отречение государя, которое убило в ней какую-то, не самую плохую, частицу души. Хотя… После отречения Николая еще сохранялась монархия, но и монархия рухнула с отречением Михаила. Февральские беспорядки, которые все теперь вдохновенно называют революцией. Красные банты, которые нацепляли на себя все кому не лень. Даже отец и прагматичный Шаляпин поддались всеобщему воодушевлению, прикрепив на грудь красные ленточки. А вот ее Ники этого не сделал! Хотя, кажется, уж именно ему, работающему бок о бок с Керенским, находящемуся в центре событий, следовало бы это сделать в числе первых. Но Ники, напротив, выглядит озабоченным и даже немного угрюмым. Да и она сама до сих пор не уверена, действительно ли все происходящее – праздник.

Ирина нахмурилась. "Не стоит думать об этом вновь. Надо научиться жить настоящим, потому что никто не знает, что нас всех ожидает в будущем". Вспомнились слова матери: "Каждому дается столько испытаний, сколько он может выдержать. Главное – не сдаваться. Что бы ни было в жизни – надо быть сильной". И правда, надо быть сильной. Тем более что у нее теперь есть Ники.

Сегодня к обеду обещал прийти Шаляпин, и Ирина была рада этому, надеясь, что в присутствии Федора Ивановича не будет разговоров про политику. Расстелив белую скатерть, она расставила фарфоровые тарелки, разложила серебряные приборы и салфетки, достала из буфета солонку из матового резного стекла и, удовлетворенно окинув взглядом сервированный стол, направилась в свою комнату переодеться в любимое темно-синее платье с элегантным вырезом. Звонок в дверь заставил ее поторопиться, и она уже на ходу застегнула на шее нитку жемчуга, подаренного ей отцом.

Поздоровавшись, Сергей Ильич вместе с гостями прошел в столовую. Ирина поспешила на кухню. По дому теперь приходилось все делать самой – бедный Василий месяц назад внезапно умер от сердечного приступа прямо на улице в нескольких шагах от дома, а Глаша на неделю уехала в деревню к заболевшей матери. Вскоре на фарфоровых тарелках английской работы задымилась ароматная рассыпчатая гречка с подсолнечным маслом и небольшими кусочками мяса, купленного утром у спекулянтов за огромные деньги. Это было единственное угощение. Перебои с продовольствием в городе после введения в марте Временным правительством хлебной монополии уже стали обычным делом. Ники тогда долго разъяснял ей, ссылаясь на опыт Великой французской революции, что это совершенно неизбежный шаг, который заставит крестьян сдавать излишки зерна государству и позволит установить твердые цены на продовольствие. Ирина, выслушав его, недоверчиво покачала головой, язвительно заметив, что Россия – не Франция и накормить ее "хлебом равенства" вряд ли удастся.

Гости, выпив по рюмочке вина еще из старых запасов, заготовленных Василием и бережно хранимых отцом, ели не спеша, наслаждаясь вкусом. Глядя на мужчин, с аппетитом поедающих гречку с мясом, Ирина думала – не сон ли это? А вдруг она сейчас проснется и ничего этого нет: ни революции, ни отречения царя, ни двоевластия, ни голода, ни страха, ни анархии, ни неизвестности… Ни-че-го! Просто сон…

– Ох, Ирина Сергеевна, угодили. – Шаляпин с видимым удовольствием отправил в рот последнюю ложку гречки. – Каша – отменная! Скажу вам со всей откровенностью – люблю я поесть и всю жизнь с самого детства более всего боюсь голода. И наряду с пристрастием, позволю даже сказать, чувственным увлечением сценой, ощущаю в себе пристрастие к вкусной еде. – Он повернул голову к Ракелову, видимо продолжая разговор, начатый еще на улице. – Так вот, скажу я вам, Николай Второй к нашему брату не так относился, как Николай Первый. Тот и за кулисы зайти не брезговал, и с актерами болтать любил. Как-то в ответ на фразу Каратыгина, что, мол, тот и нищих может играть, и царей, потребовал – а ну-ка, братец, меня изобрази!

– И что Каратыгин? – По лицу Ракелова скользнула улыбка.