Синдикат - Дина Рубина

И нас всюду пускали беспрепятственно.

…К своим немалым годам она намедитировалась до такого просветленного состояния, что на все смотрела с мудрой улыбкой Бодисатвы. Это могло взбесить даже самого уравновешенного человека.

— Ты думаешь что-нибудь насчет Лакки? — спрашивала я ее. Лакки исполнилось уже семнадцать лет. Он ослаб, плохо управлялся с ногами и внутренними своими органами, падал, стал подслеповат… Выросший Сереня говорил ему: — Ах, Лакки… ты же был приятной собачкой каких-нибудь двести лет тому назад…

— Что делать с Лакки? — напирала я. — Как быть дальше?!

Мне всегда казалось, что если побеспокоиться заранее, то беда испугается всех сложностей, нагроможденных ей под ноги, и тихонько обойдет стороной мучительный бурелом. Марина же наоборот — расчищала все пути настолько, что любая беда просвистывала мимо, не успевая притормозить ни на секунду.

— Ну, что — Лакки… — светло улыбаясь, говорила Марина, — он проживет еще двадцать лет, и в следующий раз родится капитаном дальнего плавания.

Выражаясь цирковым языком, я была белым клоуном, она — рыжим. Но то, что обе мы — клоуны, бросалось в глаза любому непредвзятому наблюдателю, особенно, когда мы появлялись где-то вместе.

Марина была серьезным человеком, автором многих книг, лауреатом международного диплома Андерсена.

Я была серьезным человеком, автором многих книг, лауреатом литературных премий.

Почему наши с ней диалоги всегда напоминали цирковые репризы?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Накануне мы договорились пойти на выставку ее вязаных и сшитых вещей, открытую почему-то в Музее народов Востока. На этой выставке фигурировал и наш Большой Семейный Свитер, связанный Мариной, оплакивающей в девяностом наш отъезд из России. По нашему свитеру можно было водить экскурсии — столько было вложено информации в этот кусок вязаной материи. Чего стоили только лебединый клин и голова рыбы, вырезанные из старых Лениных ботинок и нашитые на свитер в области груди и в районе поясницы! Чего стоила — в области печени — лодка «Марина» (название вышито красным бисером), с рыбаком в полосатой тельняшке! Чего стоил грустный — на уровне почек — огромный глаз с катящимися слезами (дорожка из зеленого бисера)! А черный аист — на фоне огромного желтого солнца — точнехонько на заднице!.. Словом, это был выдающийся концептуальный свитер такого размера, чтобы его могли натянуть все члены семьи — одни, подворачивая рукава, другие, наоборот, расправляя во всю длину…

Много лет он служил да и сейчас служит нам талисманом. Борис надевает его на открытие своих выставок, я — на церемонии вручения мне литературных премий или на свои лекции в американских университетах, наш сын — на судебные заседания, где он выступает обычно в роли ответчика, дочь — на те особенно крутые тусовки, где надо завоевать авторитет абсолютно безбашенной.

Словом, наш Большой Семейный Свитер должен был фигурировать в качестве одного из центральных экспонатов на выставке вязаных произведений Марины Москвиной…

На входе в музей Марина сказала охраннику:

— Вообще-то, это моя выставка, но могу и документ показать, — и всучила ему заветный пропуск в колумбарий Ваганьковского кладбища.

Тот раскрыл корочку, замер, оробел… Марина сказала, кивнув через плечо.

— А это со мной.

И мы стали подниматься по лестнице.

Когда проходили залом китайского фарфора, она остановилась и показала в витрине маленькую неприметную пиалу многотысячелетней давности.

— Смотри-ка… — сказала она, — видишь, в те времена одна такая пиала стоила двух латифундий. Затем мастер брал прекрасную, драгоценную, только что расписанную пиалу, на которой едва высохли божественной нежности краски — и разбивал ее! Потом собирал осколки и склеивал их специальным золотым клеем. И тогда пиала становилась уже и вовсе бесценной, и стоила нескольких латифундий, потому что, когда человек брал в руки это произведение искусства, в ушах его звучал и длился звон разбитой пиалы, и он проникался к ней еще большим благоговением…

Мой свитер, как и остальные связанные Мариной свитера, висел под потолком на распялках, раскинув рукава, точно невидимка в нем стремился кого-то обнять… А если учесть, что еще несколько свитеров были связаны когда-то для наших общих друзей, ныне уже покойных, эта летучая компания над головами производила неизгладимое впечатление.

Марина сказала, нежно улыбаясь:

— Довольно мистическая получилась тусовка, а?..

Часа через полтора мы уже сидели в высоком сводчатом подвале «Старого фаэтона», что на Большой Никитской, ожидая куриные крылышки на гриле и салат из свежих овощей.

Марина сказала:

— Насчет этой премии… брось, не стоит меня номинировать, жюри плохо к этому отнесется. Давай-ка, знаешь, номинируй Степу Державина. Вот это писатель! У него есть роман века, который он пишет всю жизнь. Потрясающий романище! Он читал отрывки, я плакала и смеялась.

Я прислушалась к фамилии автора, попробовала ее на язык — красиво она звучала, литературно: Степан Державин!

— Фамилия мне нравится. Тащи роман, почитаю.

— Его пока нет, — сказала Марина, — он еще не напечатан.

— Ничего, можно рукопись предоставлять…

— Понимаешь… — она замялась, принялась накладывать в тарелку овощей… — рукописи тоже нет. Но роман гениальный!

— Ты с ума сошла? — спросила я. — А по чему он читал этот свой роман? По записным книжкам?

— Ну, там были какие-то листочки… Знаешь, все просто со стульев валились! Успех был огромный…

Я начала терять терпение. Это со мною часто случается, когда я беседую с Мариной.

— Ты сдурела? — воскликнула я. — Объясняю тебе еще раз, что являюсь номинатором новой грандиозной премии. Каким образом я могу номинировать роман, который не читала, который не напечатан и которого, похоже, не существует в природе?

— Да нет, он существует! Просто Степа пишет его всю жизнь. Это такая сага, понимаешь? Там такой могучий поток жизни, что даже неважно — на каком месте поставить точку. Там об Илье Муромце, который сидит на печи тридцать лет и три года. А потом встает…

— Да, история оригинальная и, главное, совершенно новая! Короче — сколько у него этих листков? Три, пять?

— У него нет денег отдать эти листки наборщице… Слушай, а они там, в комиссии, не дадут ли пару тыщ на то, чтобы набрать роман? Только нельзя давать ему в руки, а то пропьет. Понимаешь, Степа, он, в общем, бомжеватый такой славянофил, человек национального крыла, ну, этих… патриотов…

Я откинулась на стуле, как всегда, быстро теряя терпение.

— Час от часу не легче!

— Ну, послушай, это будет концептуально, что ты, именно ты, именно его книгу номинируешь! Такой литературный кульбит! Представляешь, он там пишет о провиденциальной миссии русского народа, там дышит почва, мол, и судьба…

— И эти строки я уже где-то читала. И боюсь, автор их тоже был не вполне русским человеком…

— Неважно, Степа — замечательный парень, хотя и алкоголик, и тип, склонный к насилию…

Я перестала есть, положила вилку и нож на стол, и, по-видимому, выражение моего лица стало таково, что Марина подалась вперед, легла локтями на стол, торопливо объясняя:

— Ну… да, как-то в Переделкино он срывал с петель дверь в мой номер… Пришел подарить книжку лирических своих стихов, а я медитировала, и как раз ушла в астрал… И не открывала. Он стал ломиться в номер, страшно матерился, оскорблял меня… спасибо, что кучу не наложил под дверью. А наутро я вышла — смотрю, на ручке висит целлофановый пакет, и в нем самодельная книжка страниц на шестнадцать, с надписью «Марине Москвиной — единственной, одной», — и там же огрызок яблока… Мне в этой книжке, знаешь, последнее стихотворение страшно понравилось: «Чтобы не плакать, надо скорее спать…»… Словом, неважно, Степа — мой старый и настоящий друг… Закончил Литинститут, между прочим… Хотя и не член Союза писателей. Да ведь это и не нужно, правда? Кто б его в этот Союз принял? Он так болеет душой за православную идею, знаешь… Недавно понес отрывок романа на какое-то православное радио, чтобы читать в эфире. Там его отшили, а жаль…

— Почему же отшили? — спросила я злорадным тоном.

— Редактор сказал: «Заберите свою рукопись. На ней лежит дьявол!»

Я оживилась:

— О, тогда я действительно, пожалуй, номинирую его роман! Дьявол — это нам подходит, в смысле — Синдикату. Только… — я подозрительно уставилась на ее безмятежное лицо. — Только ты должна гарантировать, что в этом былинном эпосе нет какого-нибудь проклятого жидовина. А то в хорошеньком я положении окажусь перед собственной организацией!

— Что ты!  удивилась она, — Степа так погружен в славянскую идею, что жидовинов там и близко быть не может!