Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак

Он поднял трубку и снова попытался дозвониться до Анны, но линия все еще была занята. Теперь у него появилось ощущение, что ее телефон остается занятым по вине какой-то враждебной силы, силы, желающей погубить его, смешать с прахом все его радости, прогнать всех его близких. Это тот враг, который вечно мешает ему — и изнутри, и снаружи…

7

«Я должен набраться терпения, — говорил себе Грейн. — Иначе я на самом деле сойду с ума. Он сел в кресло и погрузился в чтение, стараясь успокоиться и внутренне, и внешне. — Если телефон занят, пусть будет занят. Пусть вообще будет, что угодно… Пусть мне кажется, что я факир, а это дерево… Я дал клятву сидеть здесь до конца жизни. Да, правда, что бы случилось, останься я сидеть в этом кресле? По меньшей мере, на меня не лил бы дождь. Я мог бы даже, сидя здесь вот так, зарабатывать себе на хлеб… Телефон близко… — Грейн опустил веки. С самого детства он забавлялся подобного рода мыслями. Он всегда хотел где-нибудь спрятаться: на чердаке, в подвале, в пещере, на острове. В последние годы он фантазировал о яхте, стоящей около какой-то необитаемой земли в Тихом океане. Было время, когда он хотел, чтобы с ним на этой яхте была Эстер. Теперь ее место заняла Анна… — О, как мне надоела зима! Я бы хотел быть там, где всегда мягкая, теплая погода. Чтобы я мог лежать в гамаке, подвешенном между двумя фиговыми деревьями, и читать книгу, такую, что говорит о сущностных вещах, разъясняет загадки бытия, вместо всех этих пустых, ничего не говорящих теориях познания…»

Зазвонил телефон, и Грейн вскочил. Он точно знал каким-то внутренним чутьем, что на этот раз это Анна. Он подбежал к телефону и схватил трубку. На какое-то мгновение у него перехватило дыхание.

— Алло!

Немедленного ответа не последовало, и Грейн принялся повторять:

— Алло! Алло! Алло!

Наконец он услышал голос Анны:

— Грейн, это ты?

— Да, я.

Больше он не смог произнести ничего.

— Могу я поговорить с тобой?

— Да, говори свободно.

— Ты один?

— Да, один.

— Я хочу тебе сказать, что я тебя люблю и всегда буду любить. — Анна говорила поспешно и с волнением в голосе, свойственном человеку, который торопится что-то высказать. — Я не могу с тобой сегодня встретиться, но я твоя, твоя… Завтра я приду к тебе и тогда уже останусь с тобой…

Слова ее звучали так, как будто кто-то пытался ее прервать или утащить от телефонного аппарата.

— Почему ты раньше прервала разговор?

Какое-то время Анна молчала.

— Герц, дорогой, ты не знаешь, что тут творится… Папа приехал… Я не знаю, когда сегодня освобожусь…

— Ну…

— Но я хочу, чтобы ты знал одно: ни папа и никакая другая сила не смогут меня удержать.

— У тебя было занято. Все время.

— Что? Я знаю. Папа разговаривал с ребе. Они сводят меня с ума… Я встречусь с тобой завтра в девять утра. Где? Скажем, на Гранд Сентрал. Может быть, мы сможем уехать из Нью-Йорка на несколько дней?

— Я все могу.

— Жди меня в девять часов. Если не приду, знай, что я мертва.

— Не говори глупостей.

— Надо положить конец этим нападкам. Я люблю тебя и больше никого. Я должна положить трубку. В девять утра!

И тишина.

Грейн попытался сказать последнее слово, но в трубке послышались гудки. Некоторое время он еще держал трубку у уха. Потом положил ее. Что там творится? Что он хочет от ребе? Грейн стоял у письменного стола и смотрел на стену. Разве это не странно? Я до сих пор толком не замечал рисунка обоев. Там есть желтая полоска и коричневая полоска. Все для счастья человека. Грейну пришло в голову, что со взрослыми творится то же самое, что и с детьми: им дают всяческие игрушки, но не те, которые они хотят на самом деле. Все хорошо: обои, диваны, лампы, картины, все, кроме женщины, которой хочется владеть. Он взглянул на часы. Время, остававшееся до завтрашних девяти утра, показалось ужасно долгим. Чем ему заняться до тех пор? Он только встал после сна. Почитать? Что почитать? Сходить в кино? От одной этой мысли ему стало противно. Он вспомнил Эстер. Он должен ей позвонить. Должен был позвонить еще вчера. Он не может убежать от нее просто так, как вор. Но что ей сказать? Он подошел к двери и задумался. Вернулся к письменному столу, по дороге остановился около книжного шкафа и снова посмотрел на корешки нескольких книг, светских и религиозных. Все стояло вперемешку: Гемара с комментариями на Писания и англо-немецкий словарь, книга «Кдушас Лейви»[61] и математический справочник некого профессора Бирклена. «Да, что по поводу всего этого сказал бы реб Лейви-Ицхок из Бердичева?» — пробормотал он. Открыл книгу на середине и прочел:

Итак, в начале приходит мысль, а за ней следует любовь.

Потом же, когда любовь осуществляется, после нее остается знак и рисунок, и этот знак именуется «законодатель»…

Грейн нахмурился. О какой любви здесь говорится? Не о его, Грейна, любви к Анне. Те евреи знали только об одной любви: любви к Богу. Зачем любить Анну, когда можно любить ее Создателя. Зачем восхищаться водяными брызгами, когда под ними бушует огромное море? Но когда ты сам всего лишь капля, трудно крутить любовь с океаном. В этом и состоит проблема. Маленькое может любить лишь то, что тоже мало…

Он подошел к письменному столу и набрал номер Эстер. Сразу же он услышал ее голос.

— Эстер, что ты делаешь сегодня вечером?

Какое-то время Эстер молчала.

— Я думала, что ты уже забыл о моем существовании.

— Я об этом не забываю.

— Ты должен был позвонить вчера.

— Я не мог.

— В Манхэттене нет телефона?

Грейн промолчал.

— Ну что ты хочешь? Приехать?

— Да.

— Ну, приезжай. Надеюсь, ты еще не ужинал.

— Да, еще не ужинал. Я буду через час.

Грейн пошел, не зная, куда и зачем. Рядом со вмурованным в стену платяным шкафом он остановился. Принялся искать маленькую сумку, которую легко было бы нести. Грейн знал, что будет: если он сейчас пойдет к Эстер, то уже не вернется домой нынешней ночью. Если он хочет уехать куда-то из города с Анной, то должен взять с собой несколько мелочей. Он перебирал чемоданы. Все были слишком велики. Он выбрал самый маленький, но, похоже, тот не был пустым. Он открыл его. Там лежали ненужные бумаги и вышедшие из употребления вещи. Он вытащил галстук, который когда-то был его любимым. Там же лежала чистая рубаха с измятым от долгого лежания воротничком. Он наскоро просмотрел и письма. «Как я мог забыть обо всем этом?» — удивился он. Грейн опустошил чемодан и положил в него пару свежевыстиранных рубашек, носовые платки, носки, свитер. Он делал это, но безо всякой уверенности, без решимости, как будто только репетировал некую роль, которую ему только предстояло сыграть в будущем. «Неужели я действительно покидаю свой дом? Вот так я собираюсь порвать с Леей?.. А каков смысл этого визита к Эстер? Это уже полное безумие…»

Тем не менее он упаковал все необходимое для поездки: чековую книжку, банковскую карту, документы, ключ от сейфа, в котором держал свои акции и ценные бумаги. Он зашел на кухню. Лея уже поела. Она стояла у раковины и мыла посуду. Грейн остановился на пороге:

— Лея, я ухожу.

Она повернула к нему голову. Посмотрела на него печально, немо, растерянно.

— Куда ты идешь? Ты еще вернешься?

— Да, Лея. Не будь дурой.

— Но я действительно дура. А что мне говорить, если тебе будут звонить?

— Скажи, что я уехал в отпуск.

— Надолго? Ты все разрушаешь.

И Лея снова повернулась к посуде, лежавшей в раковине.

Он взял чемоданчик и вышел. Тихо закрыл наружную дверь. «Ну, по крайней мере, она не устраивает скандала», — сказал он себе. Он ощутил любовь и благодарность к Лее. «Вот это женщина! Такой и должна быть жена! — сказал кто-то внутри него. — Я никогда с ней не разведусь! Это мой дом, моя гавань…» Грейн вызвал лифт. Он стоял и чувствовал себя пьяным или оглушенным наркотиками. Нет, скорее он был как лунатик или под гипнозом. За всеми трезвыми расчетами скрывалось нечто иррациональное, неорганизованное, навязанное. Теперь он ехал к Эстер только потому, что перед ним была долгая зимняя ночь и он не знал, что делать с этой ночью…