Рукотворный рай - Дмитрий Николаевич Москалев

Сиротка не знал, как себя вести перед испуганной старухой, и только стоял смирно стиснув свой писюлек в руке, готовый описаться сию же минуту.

–Бабань, в сени хочу, проводи, – спросил он разрешения, – терпеть нет сил.

–Ой, родимый, встал! Провожу, иди в ту дверь не бойся, – отворив тяжелую деревянную дверь старуха проводила мальчика до уборной. Собрала подол в руки, уложила сиротку обратно на печь и принялась греть щи.

В животе жгло, жажда мучила его. Старуха набрала кувшин воды, напоила малыша и усадила за деревянный засаленный от жира, но чистый стол.

Щи, как ни кстати, получились кипятком. Сиротка алчно закинул первую ложку в рот не студя, и тут же выплюнул от боли.

–Кипяток! Студи! – расстроено пробурчала старуха и подала холодной воды.

Нёбо обшкварило, оно долго болело и начало затем облазить, но мальчик через боль смирно съел свою порцию жирных щей.

–Спасибо бабаня! – мальчик улыбался, озорно болтая ногами под лавкой, – а ты одна живешь? – спросил он.

–Ой, что ты милый, с сынком, это он тебя от собак спас.

–Так это были собаки? – удивился сиротка.

–Ещё какие, псы, одичавшие, вокруг деревни, да по лесу бегают! Теперь от них одно расстройство, то куру какую загрызут, то во двор залезут.

–А я думал, что это были чудовища зубастые, темно было, уж я как испугался! Правда и не помню ничего толком.

–И-шо бы помнил, несколько дней лежал бессознательный, думали – помрешь, – старушка всплакнула.

–На кой бог вас по миру пускает? Детишек то! Когда мы были маленькие, такие как ты, мы по миру не ходили, холодно было, и голодно, одна пара тапочек на всех детей, а нас было пятеро, на одних пустых щах жили и куске хлеба. Но по миру то не ходили! Хоть и на помещиков горбились, но по миру не ходили! Вот, что война окаянная делает! Воюют взрослые, а расплачиваются дети и внуки. Оно то и тут голодно, деревня богатая была, у всех скотина, огороды, в колхозе работают, но оно то и нам досталось! Какого же в других селах, деревнях, в бедных, нищих? Совсем худо? Иной день, на зубах не крохи! Уж цинга начала точить!

–Голодно, бабань, меня из дома выгнали, чтоб не захирел. Сначала с сестрой шел, теперь один. Разлучились мы с ней. А теперь дороги домой совсем не знаю, иду куда глаза глядят, да лишь бы идти, кое где кусочек хлебушка и дадут, оно то больше и не надо. Ем я мало, так как сам мал. Из дома меня выгнали, туда не вернусь, вернусь то – нескоро, если тому быть. Отца нет у меня, отца схоронили.

–Сколько ж тебе? – спросила его старуха, вытирая слезы.

–И не знаю, раньше папка учил считать по пальчикам, а сейчас я сбился со счету и забыл.

–Жалко отца? – спросила старуха, зачем не зная, сама же зная – что жалко.

–Да, бабань, папка не придет больше, сколько его не звал, наверное, оттуда не возвращаются, – мальчик закидывал щи ложкой.

–Хватит о плохом, скоро мой сын вернется, хочет видеть тебя живым и здоровым, а ты можешь остаться у нас, пока тебе здесь живется. Кроме него, милого сынка у меня никого уж нет, все померли. И детки его померли, и жена. Единственная моя отрада, а ты тут будешь не лишним, место найдется.

–Спасибо бабань, но как выздоровею, пойду своей дорогой, остаться не могу.

–Бог тебе судья, может ещё передумаешь! – улыбнулась старуха, убирая миску со стола.

С мальчика стянули окровавленные повязки, заменили их. Было больно, но сиротка спокойно терпел свою участь. Глубокие раны заживали медленно, болезненно. Бока ныли, зудели, и чесались, по ночам кусали швы, клопы. Вши, особенно болезненно кусали в раны, высасывая от туда кровь. Чесать было нельзя, но мальчик умудрялся чесать не причиняя себе лишней боли.

Мальчик повеселел, кормили его хорошо, сытно, но привыкший к голоду, совсем не чувствовал нехватки в пищи от гостеприимных хозяев.

В дом вошел хозяин. Отворилась громоздкая деревянная дверь, которую он тут же запер на затвор.

–Мальчик на ноги встал, – радостно встретила его мать, – уже и кушает, и разговаривает.

–Чудо! Не уж то поправился? – сняв сапоги мужик подошел к лежащему на печи мальчику. Тот смущенно поглядывал из под тюфяка.

–Здравствуйте дяденька, – поздоровался мальчик.

–Здравствуй мил человек! Вижу отдых тебе на пользу пошел! А мы уж не надеялись, тебя то сильно погрызли. Как раны? – спросил он у старухи.

–Ничего, заживут. Надо бы завтра примочки поставить.

–Примочки, примочки, накрывай на стол, уже ночь на дворе! А ты малой, если что буди! – хозяин повеселел, и с довольной улыбкой сел за стол, суетилась старуха с тарелками, ворча под нос.

После недолгой трапезы все улеглись спать. И мальчик благополучно закрыл глаза.

Долгое время жил мальчик у добрых людей, недели две или больше. Хозяин потихоньку его расспрашивал о жизни, и сердце его от этого смягчалось, умилялось над жизнью сиротки. От того ему становилось грустно, но каждый раз подбадривался он, развеселый вставал с лавки, и шел хозяйничать, то есть хозяйство вести. Помимо, работал в колхозе.

Однажды сиротка играл на улице, он давно не выходил на свежий воздух, но время пришло, и он стал поправляться, ему стало необходимым движение, без которого ему становилось скучно. Собак он не опасался, за ними в лес ходил лесник, и почти всех перестрелял.

Часто шли дожди, но когда погода хорошела, сиротка спешил на улицу, побегать вокруг луж, по деревне, к лесу.

Игра затянулась, и мальчик пришел домой почти к вечеру, на пороге его ждала старуха. Знакомый голос окликнул возвращающегося мальчика.

–Вот значит куда он пропал! Родную мать бросил, сестру бросил! Бесстыдник! Мать его ждет, плачет, ревет, ночами не спит! А он тут, живет припеваючи, подлец! – оклеветал мальчика голос сестры.

–Что ты? Откуда ты?

–Оттуда! Мать меня за тобой послала! Уже как месяц тебя ищу по деревням, думали, помер уже, утонул где!

–Кто там? Чей там голос? – старуха вышла из дому, – чья есть? Зачем к бедному пристала? – положив на бедра руки старуха прищурила глаза.

–От матери я, велела забрать его, бесстыдника, у чужих людей живет! Чужой хлеб задарма жрет! Мать до слез довел! Собирайся пошли! Пора и честь знать! – довольно ухмыльнулась сестра.

Поникший мальчик опустил голову, ему стало жаль свою мать, по которой у него сохло сердце.

–Ну пуще тебе, не кричи