Пороги - Ирина Грекова

— Илюша, давайте без демагогии. Вы преувеличиваете. И в конце концов нельзя успешно работать, если не веришь в идею.

— Можно. Все зависит от того, как понимать «успешно». Можно выполнять и перевыполнять план, висеть на Доске почета, получать премии...

— Видели? «И ничего во всей природе благословить он не хотел». Вот и работай с такими людьми. Пока был Толя, все шло хорошо. Идея была его, и он в нее верил.

— А кто это Толя? — спросил Нешатов.

— Толя Зайцев, наш инженер. Перешел в академический институт, где больше платят. Обычная история — утечка мозгов. Без него как без рук.

— Может быть, мне попробовать? — неожиданно для себя сиплым голосом спросил Нешатов.

— Ой, Юрочка, золотко, будьте отцом родным!

— Есть у вас схема?

— Где-то есть.

Нашли схему. Нешатов погрузился в нее. Даная стояла рядом, заглядывая ему через плечо; он коротко сказал: «Отойдите». Она послушалась. Он подошел к установке, тронул один, другой тумблер, поиграл сопротивлениями, емкостями... Наконец-то он чувствовал себя на месте. Через малое время писки и чириканья прекратились, и опять возник синтетический голос, вещавший о неограниченных возможностях кибернетики...

— Хватит, — сказал Нешатов и выключил голос.

— Юрочка, вы гений.

— Просто грамотный инженер. Даже не инженер, а техник. С этой неполадкой мог бы легко справиться Картузов, если бы соответствовал своему назначению.

Тут отворилась дверь, и вошел молодой человек в голубой джинсовой паре, худощавый, впалогрудый, — общее впечатление доски, чуть прогнутой в верхней части. Лицо красивое, хотя и немужественное. Синие глаза, смуглая кожа, мягко вьющиеся полудлинные волосы.

— Анна Кирилловна, вы меня вызывали. К вам можно?

— Конечно, Гоша. Заходи, рассказывай.

Нешатов хотел уйти, но Анна Кирилловна его остановила:

— К вам у меня отдельный разговор. Подождите, мы скоро.

Нешатов присел поодаль, рядом с автоматом. Считывающая головка напоминала клюв большой птицы. Гоша с Анной Кирилловной сели за стол. Вид у нее был воинственный, у него — виноватый.

— Ну, что принес? Покажи. Переделал доказательство, как я говорила?

— Нет еще.

— Почему?

— Некогда было.

— Чем же ты был занят, милый друг?

— Ну так, разными делами. Читал Кауфмана...

— Ты уже месяц его читаешь, пора бы и кончить. А статью Миропольского достал?

— Нет еще.

— Бить тебя некому. А почему такой тощий? Ешь ли досыта?

— Отлично ем. Превосходно.

— Где?

— Где придется. В столовой, дома...

— В каком доме?

— В родительском. Или в другом.

Анна Кирилловна вздохнула:

— Эх, Гоша! Глазами ты в мать, смуглотой в отца. А беспутством ты в кого?

Гоша молчал, крутя завиток волос.

— Ну, что мне с тобой делать? Срок аспирантуры кончается, а у тебя еще конь не валялся. Думаешь, диссертацию за тебя напишет кто-то другой?

Гоша все так же молча крутил прядь волос.

— Отвечай: почему ничего не сделал?

— Некогда было, — тупо повторил Гоша.

— Что значит «некогда»? Ты аспирант. У тебя только и дела, что заниматься.

— Я буду, Анна Кирилловна, честное слово. Со следующей недели начну.

— Надо не со следующей недели, а с сегодняшнего дня. Жду тебя в понедельник. Доказательство теоремы исправь. Там у тебя ошибка на ошибке, я на полях отметила. Множить надо не справа, а слева. Матрицу «А» транспонировать. Индексов не путать: первый — номер строки, второй — столбца. Ясно?

— Ясно, Анна Кирилловна.

Гоша ушел. Дятлова жестом указала на место рядом с собой. Нешатов сел на неприятно нагретый стул.

— Вы теперь своих аспирантов на «ты» называете? — почти враждебно спросил он.

— Нет, не всех. Это Гоша Фабрицкий, сын Александра Марковича. Я его с пеленок знаю. И в институте у меня учился. Блестящий был студент, на голову выше всех на курсе. Когда окончил, его направили в аспирантуру. Руководить попросили меня. Я согласилась с радостью. А теперь я его просто не узнаю! Совершенно одичал на любовной почве. Двадцать пять лет балде, а уже дважды женат, один развод в прошлом, другой намечается. Променял кукушку на ястреба. Впрочем, она на ястреба не похожа, скорей на уховертку. Черная такая, острозубая, типичная собственница. Заниматься перестал совсем, свои собственные публикации и то забывает. Теряет двойки и минусы, путает строки со столбцами, в обозначениях хаос. Прошлый раз принес доказательство — какая-то непристойность, научный стриптиз. Главное, способности незаурядные, но ужасен этот перекос в сторону личной жизни... Папа-то, Саша Фабрицкий, мы с ним давно знакомы, тоже был бабником, но ничего похожего. И до сих пор бабник, но легкий, летучий, неприлипающий. Бабы так и глядят ему в рот. Он входит — охорашиваются, окрыляются, тоже летят куда-то ему вслед. Со всеми любезничает, но семья всегда на первом месте. На таком уровне бабничество даже прогрессивно. А у сына каждый раз трагедия. Влюбляется, отдает всего себя, поступает в рабство, готовит ей завтрак, носит кофе в постель, она требует все больше, он постепенно прозревает, разочаровывается, смотришь, и разлюбил. А на горизонте уже другая. Самое ужасное, что страдают дети. Все слова от него отскакивают, абсолютно упругий удар. Когда влюблен, глохнет. Я думаю, если бы Ромео был в аспирантуре, у него тоже не ладилось бы с диссертацией...

Нешатов слушал угрюмо. Юный Ромео в аспирантуре ему не понравился.

— Юрочка, знаете, почему я вас попросила остаться? У меня к вам конструктивное предложение. Хотите возглавить мою лабораторию? Я вам охотно уступлю должность старшего научного. В роли руководителя вы будете куда больше на месте, чем я...

— Что вы, Анна Кирилловна! Ведь вы же доктор наук... — усмехаясь, сказал Нешатов.

— Доктор... Когда это было? Диссертация моя давно устарела, тематика отцвела... В те идиллические времена сравнительно просто было защитить докторскую. По нынешним стандартам я бы не прошла. Тогда женщины-ученые были наперечет, особенно в технических науках, каждая защита — событие. Мне даже предлагали защищать диссертацию Восьмого марта, я не согласилась, прошла в феврале — единогласно. А если правду сказать — что я смыслю в технике? Пустякового повреждения не могу устранить. Вы — другое дело. Давайте-ка на мое место, а?

— Благодарю, но отказываюсь. Руководить кем бы то ни было я не согласен.

...Он вдруг увидел, ясно, до боли, трещины на потолке, кровавую руку...

— Ну не хотите руководить, идите рядовым сотрудником.

— Нет, и рядовым не согласен.

— Какая-то универсальная гордость. Юра, мне очень грустно. Жизнь нас растащила в разные стороны. Не понимаю, не чувствую вас.

— Я сам себя не понимаю, не чувствую...

Когда он вышел, на лестнице стояла Даная.

— Наконец-то. А я вас жду. Наша бабка любит поговорить. Можно вам задать вопрос?

— Пожалуйста.

— Ведь вы пришли сюда, чтобы еще раз на меня поглядеть?

— Допустим, — сказал Нешатов, которому ничего такого и в голову не приходило.

— Значит, я вам нравлюсь?

— Допустим и это.

— Может быть, вы в меня влюблены?

— Ни в коем случае.

— Это неважно. Вы семейный?

— Нет.

— Это хорошо, не люблю разрушать семьи. Давайте поедем за город. У вас машина?

— Нет у меня машины. Не было и не будет.

— Тем лучше. Поедем общественным транспортом.

— А куда?

— Там видно будет...

Там не было видно. Там было вообще почти темно. Когда они вышли из автобуса на какой-то неизвестной ему остановке, день уже кончился. Широкое озеро отражало дымный закат, над которым в сиреневом небе уже прорезался серпик луны, а недалеко от него сияла ровным светом крупная вечерняя звезда.

«Зачем она меня сюда притащила? — думал Нешатов. — И чем все это кончится? Ох, не связываться бы мне с ними, с женщинами. Каждая по-своему Марианна. Или того хуже, Алла...»

Вошли в лес. Под ногами шуршали опавшие листья, целые вороха листьев. Они сели на лежачий ствол дерева. Пахло грибами.

— Тебе не холодно? — спросила Даная.

— Нет, ничего.

— А меня уже пробирает.

Она спрятала руки в рукава куртки, подняла воротник. Голова у нее была не покрыта, лицо слабо белело в темноте, казалось маленьким и детским, волосы темными. Она тихо вздохнула и поцеловала его холодными губами. Он ее обнял, прижал к себе. Куртка была холодна и шуршала. В сущности, все это было ненужно: Даная, куртка, холодные губы. Но какие-то волны в нем все-таки ходили. По поверхности, не затрагивая глубины.

— Не любишь меня? — спросила Даная. — Я так и знала.

— Пожалуйста, не говори, — взмолился Нешатов и закрыл глаза.

В молчании и тьме волны ходили сильнее. С ним была не полузнакомая Даная. С ним были обе сразу — Марианна и Алла, он их ненавидел, но в каком-то смысле все же любил. Попросту говоря, они были женщины. Давно он не держал в руках женщину.

13. Трехмерная развертка

Ган сидел в тесноте за телефоном и казался на удивление старым. Нос висел ниже обычного, губы шевелились нехотя.