Пороги - Ирина Грекова

Сегодня, после работы, разговор с Данаей на лестнице. Она хочет вечером прийти, но я говорю: нет, я занят.

— Чем ты занят? Сам собой?

— Отчасти.

— Любишь Магду? Я видела, как ты на нее смотрел.

— Магда? Ты все равно не поймешь. Это сон, и тот выдуманный.

Это я сказал Данае в лестничном пролете, опершись на перила. Я стоял пониже, она — повыше и легла на перила грудью. Глаза постепенно наполнялись слезами, как раковина, в которую плохо проходит вода.

— Ладно, так и быть, приходи сегодня.

Зачем я это сказал? Я рассердился и сбежал по лестнице, грохоча подметками. Сбежав, взглянул вверх. Голова Данаи все еще виднелась в пролете.

...Целый день не мог вытряхнуть из себя сон. Вечером — явь с Данаей.

— Я знаю, ты не любишь, чтобы я говорила, всегда просишь меня помолчать. Но я не могу молчать. Ты уж потерпи, пока я разговариваю. Даже можешь заснуть, я не обижусь.

Я тебя полюбила, как только увидела. Помнишь? В тот день давали воблу в «Дарах». У меня были две большие рыбины, я тебе предложила одну. И ты отказался. Человек, который отказывается от воблы? Интересно. И вот тогда я тебя разглядела и осталась под впечатлением. Больше всего меня поразили твои глаза — страдальческие. И брови. Одна выше другой. Я сразу поняла: человек необыкновенный. И несчастный. Этого человека надо спасать в срочном порядке. Так, по ходу дела, я тебя и полюбила. И Анне Кирилловне сказала, что люблю. Мы с ней дружим. Мировая бабка. Вся в прошлом, а понимает психологию среднего возраста. Вообще-то я старух не люблю.

Моя любовь к тебе созрела и раскрылась, как коробочка. Знаешь, как хлопок созревает? Коробочками. Я была в командировке в Туркмении, а там в институте никого: все на хлопке. Я за компанию тоже поехала. Сначала коробочка закрыта, потом легкий треск — и лопается, открывается. И из нее вата облачком.

— Молчи. Лучше дай на себя поглядеть. Ну что ж? Полновата, но стройна, ноги длинные. В Летнем саду тебе бы стоять. Именно такие узкоплечие, полноногие стоят там, прикрывая свои прелести ладонью. Стоят и молчат. Помолчи и ты.

— Люби меня, пожалуйста, люби. Я так устала от того, что ты меня не любишь. Ну, солги, что тебе стоит? Скажи: «Даная, я тебя люблю». Повторяй за мной, по слогам: «Даная, я тебя люблю». Даже можешь по буквам, как наш автомат. Не хочешь?

— Не могу.

— Я понимаю, почему ты не можешь. Тебя почти нет. Ты не способен даже продавить ямку в постели. Ты весь какой-то отдельный: костюм — отдельно, руки — отдельно, шея и уши — отдельно. А белье? Ты же его не занашиваешь. Неделю носишь рубашку, а воротничок как сейчас из стирки. Это страшно. Ты не человек, а обозначение. И все-таки я тебя люблю. Можно я поплачу? Совсем немного.

— Только негромко.

16. Философский перекур

С синтетическим голосом опять не ладилось. После очередной перестройки он стал заикаться.

— Разбирайтесь без меня, с Игорем Константиновичем, — сказала Дятлова. — В кои веки раз явился. Солнышко красное!

Ушла сердитая. Коринец тоже был не в духе.

— А ты с чего такой мрачный? — спросила Даная. — Похож на пустой пиджак. Рукава висят...

— Я похож на пустой пиджак потому, что мою диссертацию опять не приняли к защите.

— Как не приняли? Ведь все уже было договорено!

— А вот так. Остается гадать почему. Официально потому, что не соответствует профилю совета. Теперь с этими узкими специальностями никак не угадаешь, под какой номер подвести работу. А если она, как это часто бывает, на стыке многих специальностей? Вот и сиди между многих стульев, не зная, куда примостить зад. Куда ни обратишься — «не по профилю». Диссертация уже два года как готова — лежит и устаревает. Идеи просачиваются наружу, того и гляди кто-нибудь перехватит. Кукуй тогда, как Толбин.

— А что говорит Фабрицкий? — спросила Даная.

— Сочувствует. У него теперь другие заботы. Сынок Гоша на выданье. Анна Кирилловна с ним возится-возится, а толку чуть. Вот когда я был аспирантом, никто со мной не возился. Фабрицкий вообще мной не руководил. Скажет: «Хорошо, старайтесь», — и упорхнет по своим делам. Я сам нашел тему, сам спланировал работу, подыскал литературу...

— А чего бы вы хотели? — с необычной для него резкостью спросил Полынин.

— Чтобы руководитель просматривал диссертацию по мере ее написания. Помогал советом.

— Жалкое иждивенчество! Позорный обычай тянуть людей в науку за уши. Не всякий человек может быть пианистом, не всякий — творческим научным работником. А того, кто может быть творческим научным работником, незачем кормить из соски.

— У всех есть руководители, — сказала Даная.

— Мой научный руководитель, покойный профессор Брагин, впервые увидел мою диссертацию уже переплетенной. Он говорил: «Знаете, как нужно брать себе аспиранта? Откинь ему волосы со лба, погляди в глаза и подумай: видишь ли ты его защищающим докторскую? Если видишь — бери». Таким учеником руководить не надо, он сам будет расти, как трава.

— Почему же он числился вашим научным руководителем? — спросил Коринец.

— Он не числился, он был им. Он не проверял мою работу, как тетрадь школьника, он учил меня за нее отвечать. Он подавал мне пример во всем: в правильности речи, в знании языков, в манерах, в научной порядочности, в скрупулезной точности. И общались мы с ним не только в институте, но и на теннисном корте, и в воде, на плаву. Он учил меня ценить в жизни не только дела, но и промежутки, интермедии между делами. Нельзя, конечно, превращать жизнь в одни интермедии, но и их нужно делать значительными, наполнять смыслом. Может быть, именно в них-то, в интермедиях, и происходит самое главное: создается взгляд на мир. «Это, — говорил он, — как во время купания: уже вышел в первый раз, еще не вошел во второй. Лежишь, обсыхаешь. Мокрый песок липнет к ногам, танцует муха, тысячи блесток сияют в воде. Как будто ничего не происходит, а может быть, это самое главное-то и есть». Почему-то тогда меня поразил именно этот пример, с купанием. Мой учитель вообще не знал, что такое скука. Он не скучал, даже стоя в очереди.

Даная, смеясь, заметила:

— Видно, ему не так уж часто приходилось стоять в очередях.

— Ошибаетесь, времена были трудные и очереди длиннее, чем сейчас. Он выносил из них множество полезных наблюдений. Он умел делать праздники из самых будничных дел. Недаром слово «праздник» одного корня с «праздностью». Любое дело у него было озарено сиянием праздности, в лучшем смысле слова. Удивительно, как он, занятой человек, легко расталкивал все насущные дела, если возникал интересный разговор. Понимал, что разговор — тоже дело. Наверстывал ночами, зачастую не спал совсем, а утром выпьет кофе — и в полной форме. Называл себя «кофейным пьяницей». Не мерил время, не укладывал его в прокрустово ложе обязательных дел. Сутки у него были раздвижные. Мог засидеться до поздней ночи в разговоре со мной, молокососом. И какие это были разговоры — исторические! Вдруг в них высвечивалось что-то совсем неожиданное, новый угол зрения на известные вещи. Помню его фразу: «Может быть, в нашем научном деле перекуры — самое главное». Кстати, он сам не курил. Он разумел, так сказать, философские перекуры...

— Нет, я не согласен, — сказал Коринец. — Я сторонник учета во всем. Эффективность научной работы поддается, как и все на свете, количественному учету.

Полынин улыбнулся:

— Значит, вы думаете, что всякое «лучше — хуже» может быть сведено к «больше — меньше»?

— Думаю. И если мы иногда этого не умеем делать, то временно. Еще поработаем — и научимся.

— Блажен, кто верует, тепло ему на свете. Вы как типичный неофит в математике...

— Не такой уж я неофит.

— По сравнению со мной. Со всем одушевлением неофита вы верите в универсальность количественных оценок. Кстати, вы женаты?

— Пока нет.

— Жаль. Если бы вы были женаты, я бы вас спросил: поддаются ли количественному учету те черты вашей избранницы, которые заставили вас предпочесть именно ее?

— Это — совсем другое. А эффективность научной работы можно оценить количественно. Взять хотя бы индекс цитируемого...

Полынин засмеялся:

— Бог мой! С этим индексом носятся, как дураки с писаной торбой. Никуда он не годен. Во-первых, количество ссылок вовсе не характеризует значение трудов ученого. Больше всего ссылок на учебники, а в них-то, как правило, оригинальных идей нет. Кроме того, цитаты размножаются почкованием, переходя из книги в книгу. Не помню, кто из физиков сказал: «Достаточно ли эта идея безумна, чтобы быть правильной?» И вот эту «безумную идею», цитируя, затаскали до дыр. Фраза, конечно, эффектная, но не так уж глубока по содержанию. Вряд ли и сам автор шибко в нее верил, вряд ли старался выдумывать идеи побезумнее... «Безумные идеи» в науке не правило, а исключение.

— Идея нашего читающего автомата, по-моему, безумна, — сказала Даная.

— Это не безумие, а недомыслие. Но вернемся к «индексу цитирования». Самый большой его недостаток в том, что эта характеристика необъективна, подвижна. Представьте себе, что мы введем этот индекс как меру ценности ручного работника и, не дай бог, поставим от него в зависимость заработную плату. Чем ответит на это научный работник? Он скажет всем своим друзьям-приятелям: «А ну-ка, процитируй меня, а то у меня с индексом плоховато».