Валькирия. Тот, кого я всегда жду - Мария Семенова

Старейшина Третьяк прислал в крепость сына — звать на посиделки.

Кажется, я уже говорила, что жившие в Нета-дуне не водили жён и не знали иных семей и родства, кроме дружинного. Своим домом живя, трудновато отдать себя вождю без остатка, по первому зову сорваться в поход или, паче, на новое место. Не уйдёшь от хлевов со скотиной, от житной пашни и огорода. Не бросишь.

Однако женской любовью дружина была отнюдь не обижена. Ближним деревням жилось за её щитом вовсе не плохо, два минувших лета видоками. Конечно, прожорливых молодых мужчин надо было кормить, зато сеяли и пахали без страха, не вздумается ли кому отнять собранный урожай, перерезать скотину, назвать рабами самих. А ещё за хлеб-соль доставалась деревне не худшая доля ратной добычи: серая лесная земля вблизи крепости сохраняла пузатые горшки серебра. Мстивоя Ломаного берегли могучие Боги, на его воинах лежал священный отблеск удачи. Потому каждый род хлопотал прислать сюда девушек, прислать именно с тем, чтобы они, возвратясь через малое время домой, внесли под родной кров часть этой удачи. А повезёт, так и сына родили от прославленного удальца… парни, благоговевшие перед дружиной, этих девчонок сватали наперебой. Да что говорить! Даже у нас нюхом учуяли милость Богов, пребывавшую с мореходами. Я уже сказывала, как набежали ретивые девки и ещё мне пеняли, что с ними не шла, глумились — Зимка-мёрзлая… Их-то в ту самую осень свели со дворов женихи, да не свели — умчали!

Со всех сторон собирались девушки и ребята, с прялками, с вышивкой, с орехами, с пирогами. Прибегали на лыжах через леса, катили на саночках, запряжённых послушными ручными лосями. И столько, что никакая изба, откупленная у хозяина на ночь, не могла вместить половины. Думал, думал Третьяк и о прошлом годе затеял большущую храмину нарочно для бесед-посиделок. Народу на помочи собралось без числа; дюжие молодцы спустя год ещё спорили, кто больше всех испил потом на пиру.

Славное место для дома избрал разумный старейшина и позаботился вселить доброго Домового: не поскупился'на жертву, привёл гнедого коня и зарыл его голову под красным углом, попросил незлобивую душу пойти жить в строение. Так, наверное, и сбылось. На посиделках почти не дрались, толкнут друг друга плечами да и замирятся. Домовой их студил? Или кмети с жилистыми руками, способные хоть кого выкинуть через тын, сознавали свою грозную силу и берегли её, не тратили впусте, споря, у кого на коленях девке сидеть? Или всё оттого, что ходил на беседы сам Мстивой Ломаный, воевода? Садился опричь у стены, не спеша потягивал мёд и ленился даже плясать… Но гридни, матёрые удалью и летами, сивогривые старые волки, держали себя при нём мальчишками при отце. Одно слово, вождь.

Вести о посиделках всегда разносят заранее, чтобы хозяева успели добела выскоблить дом, а гости — перетряхнуть наряды и наготовить съестного. Нет человека, который бы не радел себя показать. Даже воевода впервые смягчился и разрешил нас, юнцов, ото всех дел, велел топить бани, штопать рубахи, чистить гнутые гривны и светлые пояса. Драгоценная справа была, конечно, не наша, наших наставников. Добытая в битвах, полученная в награду за доблестные дела… Безусые отроки любовались и вслух мечтали, как сами наденут такое же славное серебро. Бахвалились друг перед другом, а может, впрямь думали выдержать Посвящение, обрести славу в походах… Я помалкивала. Мне и верилось, да что-то не очень.

Мы с Велетой напекли пряников и ссыпали в чистый лубяной короб. Дразнящий дух пошёл по всей дружинной избе. Размыслив, я унесла коробок от греха подальше наверх. А то станут молодцы проверять, вкусно ли печево, — не отгонишь!

Весёлые праздничные порты ждали нас, разложенные на сундуке. Как сейчас помню, я избрала расшитую рубаху с понёвой — ту самую — и серую суконную свиту. Невелика стужа, дойду. В свите я выглядела милее чем в полушубке, по крайней мере, так говорили. Ещё помню, как примеряла её, давненько не ношенную и оттого слегка непривычную, а кто-то другой во мне знай насмешливо фыркал: про чью честь, глупая, рядишься? Кого надеешься встретить?.. Между тем оказалось что свита, и дома сидевшая не внатяг, стала будто просторней. Знать, труд каждодневный и пуще того вечный страх — выдержу, не сломлюсь?.. — порядочно пообстрогали мне бока, согнали лишнее тело… А ведь я больше ни на кого за столом не косилась, что видел глаз, всё в рот тянула. Да. Таких, как я, жилистых и костью широких, в жёны зовут ради густых щей, полной квашни и здоровеньких деток. Со мной на медведя пойдут. А полюбят — Велету. Подле неё каждый орёл. А вот подле меня…

Волосы у сестрёнки вождя вились пушистой волной, послушно лежали, не расплетались даже без ленты. Не то что мои. Я вязала косищу крепким узлом, не доглядишь, расползётся, рассыпется по волоску… Велета давно стояла одетая, а я плела да плела. Когда я кончила, она потрогала мою косу, потом свою и вздохнула, завидуя:

— Поменяемся?..

…а что, подумала я со внезапным задором, а что! Ведомо ли, кто там мчится в сумерках без лыжни, летит мглистым берегом моря и улыбается на бегу? Ведомо ли, кто войдёт из темноты, щуря зоркое п смешливое око, — и замрёт, увидев меня?..

Чего для живут праздники, если не для чудес. Не ради того, чтобы селилось в душе доверие и надежда: а вдруг?

Словенин всю жизнь живёт подле дерева. Рождённый в бревенчатой клети, набирается силы в уютной липовой люльке, а из святого угла, сквозь печной дым, присматривают за несмышлёным строгие деревянные лики. Потом, подрастая, усаживается на тёсаную лавку, за дощатый стол, берёт звонкую кленовую ложку. Взрослея, гнет можжевеловый лук, колет ровные берёзовые стрелы, опускает в колодезь сработанную из дуба колоду, хранящую зимний лёд до маковки лета… и наконец затворяется в последний дом-домовину и мчится в небо на резвом коне, возникающем из смоляных брёвен костра… а над пеплом скоро встаёт новая жизнь — кудрявая, в полновесных гроздьях рябина. И так века и века, сколько помнят старые люди.

Дом для бесед-посиделок, устроенный Третьяком оказался готов только вчерне. По огромности дома внутри пришлось сделать столбы до самых стропил, иначе свалится крыша. Одни столбы уже покрывала резьба, другие были разрисованы углём и ожидали резца, третьи скучали, показывая гладкие пустые бока. Мне тотчас захотелось присесть подле любого с долотцом и стамесочкой, вырастить переплетённые травы и выпустить, как из рукава, из-под деревянных слоев злого сокола, бьющего пестрокрылую утку… зуд приключился в ладонях, вспомнивших любимое дело… но не решилась. И так мне убавили веселья, покуда шли. Ярун захватил калёных орехов, и я давила их на ходу, угощала Велету и Хагена, чья рука лежала у меня на плече.

— Ловко ты, — похвалила искренняя Велета. Тогда брат её, шедший со Славомиром и ближниками, оглянулся и бросил через плечо:

— Оплошала парнем родиться, невестой хвалилась бы.

Уж вот сказал так сказал, будто выпорол. Конечно, мужу вроде него только поглядеть, больше не надобно. Кто поплоше, кто хочет себя утвердить, хвастается, как Блуд, добрым мечом: честно спорь, если завидно. И дурень из дурней бахвалится красотой юной жены. Дурню ногу не подставляй, сам найдёт, где запнуться. Только у меня-то в уме не было хвастовства. Дома привыкла пальцами щёлкать орехи и здесь хотела — чем не понравилось?..

Отрок зовётся отроком потому, что речей не ведет, пока старший не спросит… Я промолчала, конечно. Блуд засмеялся, а Славомир тоже оглянулся и подмигнул.

Велета несла с собой прялку, посиделки редко вершатся без рукоделия, хоть и творят его не для корысти, больше для славы. Я долго думала, чем бы заняться. Прялку взять — братья-отроки заклюют, Ярун первый начнёт. А прийти с пустыми руками — девки глаз поднять не дадут… В конце концов запаслась костью и пилками, мастерить ушки для стрел. Посмеяться не дам и всем покажу, что не без рук родилась.

Встречал нас сам Третьяк, коренастый муж с рыжей бородой во всю грудь. Бывают рыжие бороды, когда сам человек и не рыжий. Я сощурилась: неуловимо сквозило в нём что-то от стрыя-батюшки Ждана… Может, просто держался он с воеводой в точности как мой собственный дядька к концу дела, перед отплытием корабля. Как он, хуже смерти боялся обидеть Мстивоя и перед своими в грязь сесть не хотел. Трудненько быть в доме хозяином — при этаких-то гостях… Я уж сказывала, к дядьке долго потом нельзя было подступиться, всюду видел насмешки. Третьяк по второй зиме, кажется, притерпелся. Да не много они тут и терпели.

Девки, сидевшие в доме, так и всполошились при виде мужей: бросили песню, кинулись все в один уголок, а уж писку — кто кого перевизжит. Сам воевода не выдержал, сдвинул брови и улыбнулся. По лавкам остались лежать где перевёрнутая прялка, где пяльцы, где недовязанный, козьей шерсти, носок с торчащим крючком, и сердчишки уж замирали, а лукавые глаза блестели из-за столбов: кто поднимет, в руки возьмёт, выкупа спросит?.. Иная загодя сговорилась с дружком, иная вправду ждала судьбы. Беда, коли не понравится поднявший платок. Тут решайся да помни, не рукавицу на руку надеваешь. Подойдёшь — на других уж больше не пялься. А не подойдёшь раз, другой… потом взмолишься, кто бы позвал, не позовут. В красном углу, у почётных мест для вождя и старших мужей, прялки лежали кучей. Подальше — пореже.