Жизнь Пифагора - Ямвлих

Название "философия" придумал первым он и сказал, что влечение к ней есть как бы любовь к мудрости, мудрость же есть знание истины, коренящейся в истинно сущем. Он же познал это истинно сущее и говорил, что оно нематериально, вечно и одно только действенно, каковым является лишь бестелесное, остальное же, соименное ему, — это материальные и телесные виды, называющиеся сущими по причастности к истинно сущим, виды порожденные и разрушимые и никогда в подлинном смысле слова не существующие. Мудрость же есть знание о реальностях, сущих господствующим образом (kuriwz), а не о соименных им подобиях, так как телесные вещи и непознаваемы, и препятствуют выработке точного представления о них, будучи и безграничными285, и такими, которые невозможно охватить познанием, и как бы вовсе не существующими из-за их разрозненности в целом и невозможности положить предел, который можно было бы обозначить правильно. (160) Науку же о том, что по своей природе непознаваемо, невозможно даже себе представить. Следовательно, нужно стремиться не к беспредметному знанию, но в большей степени к знанию о реальностях, сущих господствующим образом, всегда тождественных себе, пребывающих неизменными и соответствующих понятию "сущее". Постижение же истинно сущего — так уж случилось — связано также и с постижением соименных им подобий, и эта связь, прежде не изучаемая, выражается в том отношении, в котором находится наука о частном к науке об общем.

"Поэтому, — говорит Архит, — те, которые правильно находят общее, смогут правильно рассмотреть и частные вещи, каковы они". Ведь сущее в своем наличном бытии предстает уже не чем-то одним, однородным и простым, а является взгляду разнообразным и многовидным, и поэтому [в наличном бытии] имеется как мыслимое и бестелесное, которое носит имя сущего, так и телесное и подпадающее под ощущения, которое по причастности объединяется с подлинно сущим. (161) Обо всем этом он передал точнейшие знания и ничего не оставил неисследованным. Он передал людям и общие всем наукам приемы ( koinaz episthmaz ), как, например, аподиктическое искусство286, искусство давать определения и искусство расчленять понятия, как это можно понять из воспоминаний пифагорейцев. Он имел обыкновение в предельно коротких изречениях символическим образом возвещать своим ученикам сложные и разветвленные мысли, подобно тому как Аполлон и сама природа, первый — самыми обыденными словами, вторая — при помощи незначительных по величине семян, являют бесконечное и труднопостижимое обилие, он — смыслов, она — свершений. (162) Именно таково изречение самого Пифагора: "Половина всего — начало"287. Однако не только в этом полустишии, но и в других, сходных с ним, скрыл божественнейший Пифагор искру истины для способных разжечь ее, утаив за краткостью необозримую и неизмеримую глубину умозрения, как, например, в этом: "Все годится числу"288, — которое он очень часто изрекал перед всеми. Или опять же в выражении "дружба — равенство"289, или в понятии "космос"290, или, клянусь Зевсом, в слове "философия", а также в понятии "эсто"291 или... [пропуск в тексте] или в слове "тетрактида"292. Все это и множество других выражений и стихов Пифагор придумал для пользы и исправления учеников, и он был так чтим и так вдохновлял тех, кто был способен его понять, что у "совместно слушающих" почитание его приняло форму клятвы:

Нет, клянусь человеком, изобретшим для нас тетрактиду,

Ту, из которой течет источник вечной природы!293

Вот каким удивительным был образ его мудрости.

(163) Из искусств, как говорят, пифагорейцы более всего почитали мусическое, а также искусство врачевания и искусство угадывания воли богов.294 Они были молчаливы, любили слушать и хвалили того, кто умеет это делать. Из врачебного искусства они более всего уделяли внимание тому, что касалось образа жизни,295 и были наиболее усердны именно в этом, стараясь прежде всего изучить признаки правильного соотношения питья, еды и отдыха; далее, они едва ли не первыми начали заботиться о порядке самого приготовления пищи и напитков и выбирать то, что для этого нужно. Чаще предшественников применяли пифагорейцы и целебные мази, применение же лекарств они одобряли меньше, а если использовали их, то главным образом для умащения ран, а что касается надрезов и прижигании, то это они применяли менее всего. (164) При некоторых болезнях они прибегали и к заклинаниям.

Они считали, что и музыка имеет большое отношение к здоровью, если применять ее соответственно подобающим музыкальным ладам. Они использовали для исправления души также и избранные места из Гомера и Гесиода. Они думали, что нужно удерживать и сохранять в памяти все, чему учишься и что говорят, и до тех пор приобретать знания и слушать лекции, пока может их воспринимать запоминающая и заучивающая часть души, потому что познаёт именно она и именно в ней хранится то, что познано. Поэтому они очень высоко ценили память, делали много упражнений для ее усиления и весьма заботились о ней, а при обучении оставляли заучиваемое не раньше, чем накрепко запоминали содержание предыдущего урока, и каждый день запоминали то, что говорилось на занятиях следующим образом. (165) Пифагореец не вставал с постели до тех пор, пока не припоминал все происшедшее вчера. Припоминал же он следующим образом. Он пытался восстановить мысленно, что вначале сказал он, или услышал, или какое приказание отдал домашним, встав после сна, и что было вслед за этим, а что — еще позже, и о последующих своих поступках он размышлял таким же образом. Затем вспоминал, кто был первый, с кем он встретился, выйдя из дома, кто второй и что сказали те, кого он встретил первым, вторым и третьим. И о других событиях вспоминал точно так же. Он пытался восстановить в памяти все случившееся за день, стремясь припоминать в том порядке, в каком некогда случилось каждое из этих событий. Если времени для отдыха после сна у него было больше, чем обычно, он пытался припомнить таким же образом, что произошло позавчера. (166) И более всего они старались развивать память, так как ничто не содействует приобретению знаний, опыта и рассудительности в такой степени, как память.

От этих занятий вся Италия наполнилась философами и, прежде безвестная, впоследствии благодаря Пифагору стала называться "Великой Грецией", и в ней появилось множество философов, поэтов и законодателей. Ими были привнесены в Элладу и ораторское искусство, и эпидиктические речи296, ими были написаны и законы. И те, кто при случае упоминают натурфилософов, вспоминают прежде всего об Эмпедокле и Пармениде из Элеи297, а те, которые хотят употребить какие-нибудь сентенции о жизни, приводят мысли Эпихарма298, и почти все философы знают их наизусть. Итак, в этой главе нами было сказано о мудрости Пифагора, о том, как он обычно приводил к ней людей в зависимости от того, насколько каждый был способен приобщиться к этой мудрости, и о том, как он умело передавал ее людям.

ГЛАВА XXX

(167) Как Пифагор осуществлял справедливость и учил людей соблюдать ее, мы лучше всего поймем, если помыслим, с чего начинается справедливость и от каких первопричин рождается, а также поймем причину несправедливости. А вслед за тем мы поняли бы и то, как Пифагор, с одной стороны, остерегался несправедливости, а с другой — делал так, чтобы наилучшим образом осуществлялась справедливость. Итак, началом справедливости является общность и единочувствие всех людей, более всего напоминающее единочувствие души и тела, а также такое состояние, когда чужое и мое не противоречат друг другу, о чем говорит и Платон, заимствовав эту мысль у пифагорейцев299. (168) Поэтому Пифагор развивал все самое лучшее в людях, изгоняя из их нравов чувство собственности и укрепляя общинное начало вплоть до самых последних мелочей, которые могут быть причинами как спокойного состояния, так и смятения. Ведь у всех них все было общим и постоянно одним и тем же, для себя же никто ничего не приобретал. И если кто нравился общине, он пользовался общим добром самым справедливым образом, а если не нравился, то, забрав имущество, свое и даже больше того, что внес когда-то в общее достояние, он уходил. Так, исходя из первоначала, Пифагор наилучшим образом установил справедливость. Далее, к справедливости ведет чувство родства с людьми, отчуждение же и пренебрежение к общему роду порождает несправедливость. Поэтому он, желая, чтобы люди еще шире распространили родственное чувство, проповедовал связь людей и с однородными им животными, призывая относиться к последним, как к родичам и друзьям: ни в чем не чинить им обиду, не убивать и не есть. (169) Итак, он сблизил людей и с животными, оттого что их тела состоят из тех же самых частиц, что и наши, и они участвуют в общем процессе жизни вместе с нами, и, кроме общности, вытекающей из одинаковой с нами одушевленности животных, установил в еще большей степени родство разумной части нашей души с ними. Из этого ясно, что он установил справедливость, выведя ее из самого главного начала.300 Так как многих иногда заставляет совершать несправедливые поступки недостаток средств, Пифагор хорошо предусмотрел и это обстоятельство, приучив людей через разумное управление своим домохозяйством сочетать свободную трату средств со справедливым их использованием. И, кроме того, еще: справедливое управление своим домохозяйством — начало порядка в полисах в целом, так как полис — это совокупность домохозяйств. (170) Поэтому говорят, что сам Пифагор, получив в наследство имущество Алкея, умершего после посольства в Лакедемон,301 не менее, чем любомудрием, удивлял своим умением управлять домохозяйством, дочь же его, порожденная им после женитьбы и выданная впоследствии замуж за Мемнона-кротонца, так держала себя, что, будучи незамужней, была первой в хороводе девиц, а став женщиной, обладала правом первой [при совершении общественных жертвоприношений] подходить к алтарям. Жители же Метапонта, сохранявшие память о Пифагоре и в последующие времена, дом его превратили в святилище Деметры, а переулок, где он стоял, посвятили Музам.302 (171) Так как разнузданность, роскошь и презрение к законам часто приводят к несправедливости, Пифагор призывал неустанно помогать закону и воевать с беззаконием. Поэтому он и установил такую последовательность: первым из зол проникает в дома и города роскошь, вторым — разнузданность, третьим — гибель. По этой причине он увещевал всячески воздерживаться, и отвергать роскошь, и с рождения приучать себя к умеренности и мужественному образу жизни, и не осквернять себя ничем жалким, дерзким, скандальным, грубым, смешным — всем, что порождает зло. (172) Кроме этого, он открыл другой прекраснейший вид справедливости, а именно законодательный, который предписывает, что нужно делать, и запрещает то, что не нужно делать, и лучше судебного вида справедливости, так как последний, подобно искусству врачевания, врачует уже заболевших, а первый с самого начала не дает заболеть и заблаговременно печется о заключенном в душе здоровье. Именно такой постановкой вопроса объясняется тот факт, что самые лучшие законодатели были учениками Пифагора: сначала Харонд из Катаны, затем Залевк и Тимарат303, написавшие законы локрийцам, кроме них Феэтет и Геликаон, Аристократ и Фитий, ставшие законодателями в Регине. И все эти законодатели у сограждан достигли божественных почестей. (173) И не так, как, например, Гераклит сказал эфесцам, чтобы они утвердили закон, согласно которому граждане, достигнув возмужалости, вешались,304 — нет, эти люди стремились установить законы с большим пониманием и опытностью в общественных делах. Да и что удивляться на них, причастных благородному образу жизни и воспитанию Пифагора . Фракиец Залмоксис, ставший рабом Пифагора и слушавший речи близких к Пифагору людей, отпущенный на свободу и приехавший к гетам, и законы для них установил, как мы говорили в начале рассказа305, и мужество вселил в сограждан, убедив их, что душа бессмертна. Еще и поныне все галаты, и траллы, и многие из варваров учат своих сыновей, что душа умерших не разрушается, но пребывает вечно и что не нужно поэтому бояться смерти, а смело идти навстречу опасностям. И оттого, что он воспитал гетов и дал им законы, Залмоксис почитается у них как величайший из богов. (174) Кроме того, более всего полезной для установления справедливости Пифагор считал власть богов и, отправляясь именно от нее, установил он государственное устройство, законы, справедливость, правосудие. Не лишним будет сказать немного и о том, как он разделил справедливость по отдельным предметам (ta kaq' ekaston diwrise). От него усвоили пифагорейцы представление о том, сколь полезно размышлять о божестве, что оно есть и так относится к человеческому роду, что наблюдает за ним и не презирает его. Ведь мы нуждаемся в таком руководстве, против которого [если признаем его] не сочтем себя вправе восставать. Именно таким является руководство божества, коль скоро божество таково, что достойно власти над Вселенной. Ибо пифагорейцы говорили, правильно говорили, что живое существо по природе дерзко и разнообразно по своим порывам, влечениям и остальным видам страстей306. Значит, оно нуждается в такой власти свыше и таком управлении, от которых будут исходить разумность и порядок. (175) Они считали, что нужно, чтобы каждый, сознавая пестроту своей природы, не забывал о благочестивом отношении к божеству и о служении ему и всегда имел бы перед умственным взором божество, как бы присматривающее и наблюдающее за человеческим поведением. После богов и демонов более всего следует чтить родителей и закон и готовить себя не к притворному, а к искреннему послушанию им.307 В целом же они считали, что нужно осознать, что нет большего зла, чем анархия. Ведь не дано природой человеку сохранить себя, если нет над ним руководителя. (176) Эти мужи убеждали людей оставаться верными отеческим нравам и обычаям, даже если они намного хуже других. Никогда не будет ни полезным, ни спасительным отвергнуть с легкостью имеющиеся законы и принять нововведения.308 Пифагор совершил и множество других дел, в основе которых лежит благочестивое отношение к богам, обнаруживая, что жизнь его согласуется с его словами. Стоит упомянуть об одном случае, который может пролить свет и на все остальные. (177) Расскажу же я о том, что сказал и сделал Пифагор в отношении посольства, посланного из Сибариса в Кротон, чтобы вытребовать беглых рабов. Ибо он, когда некоторым из его учеников задавали вопросы послы, один из которых был убийца, а другой — сын одного из участников мятежа, умершего от болезни, а сограждане Пифагора не знали, как себя повести, сказал товарищам, что он лично не хотел бы, чтобы у него с кротонцами возникли большие разногласия, так как он считает, что эти люди не имеют права ни возлагать священные дары на алтари, ни отрывать умоляющих о защите от алтарей309. Когда же послы из Сибариса, подойдя к нему, стали бранить его, он сказал убийце, требовавшему от Пифагора объяснений по поводу того, в чем винит их Пифагор, что он ему не даст оракул;310 вот почему его стали обвинять в том, что он утверждает, будто он — Аполлон, потому что и прежде при каком-то разбирательстве на вопрос, прочему это произошло, он ответил вопрошавшему вопросом: "Неужели и Аполлон, делая предсказание, счел бы достойным себя еще и разъяснять его?" (178) Другому же человеку, высмеивающему, как ему казалось, рассуждения, в которых Пифагор утверждал, что души возвращаются на землю, и сказавшему, что он даст письмо отцу, когда Пифагор отправится в подземное царство, и попросит его взять ответное, когда тот будет возвращаться от отца на землю, он сказал, что не собирается отправляться в места для нечестивых, где явственно ощутит карающие удары. Когда же его бранили послы, а сам он сошел в сопровождении многих к морю и очистился, кто-то из членов совета сказал кротонцам, так как те обрушивались на послов с порицаниями [совсем] по другому поводу, что пришедшие в безрассудстве своем осмеливаются бранить даже Пифагора, о котором, если бы все живые существа издавали те же самые звуки, что и люди, как это было, по утверждению составителей мифов, вначале, даже ни одно животное не осмелилось бы сказать ничего худого. (179) И Пифагор нашел способ отучать людей от совершения несправедливостей напоминанием о посмертном суде над душами, зная, что он в действительности происходит, зная и то, что упоминание о нем полезно для страха перед совершением несправедливых поступков. Он убеждал, что гораздо лучше претерпеть несправедливость самому, чем убить человека (ибо право суда принадлежит не нам, а Аиду), принимая во внимание душу, ее субстанцию и первичность природы сущего311. (180) Желая показать, как в неравном, несоразмерном и самом по себе лишенном предела можно обнаружить отличающуюся равенством, соразмерностью и полагающую предел справедливость, чтобы указать, как должно ее соблюдать, Пифагор сказал, что справедливость подобна той единственной из геометрических фигур, у которой линии, образующие ее форму, беспредельны, и в то же время, при неодинаковом их расположении относительно друг друга, они имеют равные потенции312. Так как и при общении с другим человеком есть некая справедливость, то, говорят, пифагорейцы понимали ее следующим образом. При общении одно — уместно, а другое — нет, и это разделение обусловлено различиями в возрасте, достоинстве, родственных связях, заслугах и всем другим, чем отличаются люди друг от друга313. Ибо есть род общения, который кажется уместным в отношениях молодых людей друг к другу, в отношениях же со старшим он неуместен. В отношении младшего к старшему неуместен любой вид гнева, дерзости или угрозы, но младшему при общении со старшим нужно всячески остерегаться подобных неуместных проявлений. Почти то же самое говорили они и о достоинстве. (181) С человеком, достигшим истинного достоинства, порождаемого добронравием, невозможны ни неуместное, ни непристойное обращение, ни развязная речь, ни что-нибудь из того, что только что было упомянуто314. Подобное этому они говорили и об обращении с родителями и благодетелями. При выборе же срока, в течение которого проявление будет уместно, имеет место некое разнообразие и многовидность. Ибо и те, кто гневаются, и те, кто сердятся, делают это одни в надлежащий момент, а другие — нет,315 и, опять же, из тех, которые стремятся, влекутся и порываются к чему бы то ни было, одним выпадает удачный момент, а другим — неудача. То же самое можно сказать и о других видах страстей, о поступках, настроениях, беседах, встречах. (182) Сама же уместность в известной мере поддается изучению, осмыслению и обучению, но в целом в себе она ничего этого не содержит. Сопутствуют и почти совпадают с природой уместного понятия срока, подобающего, слаженности и все прочие однородные с ними. Самым ценным во всем пифагорейцы считали начало, будь то наука, или практика, или зарождение чего-либо, или, опять же, домашнее хозяйство, государство, военный лагерь, или любое другое подобное им устройство. Природа же начала во всем, что упоминалось, трудноразличима и неочевидна. В науках дело не простого ума — постичь и хорошо различить, глядя на части предмета познания, каково их общее начало. (183) Ибо велико их различие в отдельности, да и относительно всего в целом есть опасность неправильно указать начало — ничего, попросту говоря, здорового после этого не возникнет, если останется непознанным истинное начало. То же самое они говорили и о другом начале316. Никогда не будет порядка ни в доме, ни в государстве, если не будет истинного начальника, стоящего у власти и властвующего по доброй воле. Чтобы осуществлялась власть, нужно желание обеих сторон, одинаково как начальника, так и подначального, как, например, для того, чтобы правильно проводилось обучение, нужно, говорили они, чтобы оно было добровольным по обоюдному желанию учителя и ученика, так как, если их желания будут каким-то образом расходиться, намеченное дело не будет выполнено надлежащим образом. Итак, Пифагор считал прекрасным делом, когда учителя умеют убеждать, а ученики — повиноваться. Убедительное подтверждение этому на деле он дал такое. (184) Он приехал к Ферекиду Сиросскому, который был его учителем,317 на Делос из Италии, когда тот заболел уже упоминавшейся вшивой болезнью, и ухаживал за ним. Он оставался при нем вплоть до его кончины и выполнил религиозные обряды в честь покойного наставника: столь ревностно он заботился о своем учителе.