Асмодей нашего времени - Виктор Аскоченский

– Онисима Сергеевича нѣту-съ? сказалъ онъ, уклоняясь отъ Жоржа и обращая рѣчь къ Соломонидѣ Егоровнѣ.

– Да что у тебя тамъ такое, моншерь?

– Да ты-то, кесь-кеву, угадаешь; мнѣ хочется, чтобъ вотъ они.

– Ну-ка, ну, покажи, сказала маменька, нѣжно улыбаясь.

– Дай грошъ! сказалъ Жорженька, прижавъ бумагу къ груди и подбѣгая къ мамашѣ на одной ножкѣ.

– Дамъ, дамъ, шалунишка.

– Дамъ, дамъ, – гдѣжь ты его возьмешь? Гроша вѣдь нѣту, а есть двѣ копейки.

– Проказникъ! нѣжно сказала маменька, обращаясь къ гостю. Вотъ таковъ онъ всегда у меня! Пребыстрое дитя!

Жоржъ подалъ ей рисунокъ

– Ужь не Пустовцевъ ли это? спросила Соломонида Егоровна.

– А есть сходство?

– Есть, особенно въ прическѣ.

– Ну, нашла въ чемъ! Да Пустовцевъ отъ роду не носилъ никакой прически. Онъ даже и расчесывается собственной пятерней. А угадайте, мусье Софьинъ, кто рисовалъ?

– Жоржъ! подхватила Соломонида Егоровна, желая остановить его.

– Ну, что? Развѣ нельзя сказать? А вотъ скажу же: Marie. Да нечего крутить головой-то, нечего!

Софьинъ улыбнулся; но что было въ этой улыбки, опредѣлить трудно. Можетъ, онъ улыбнулся настойчивости дерзкаго мальчишки, можетъ, нѣжной слабости матеря, а можетъ быть… впрочемъ трудно сказать, чему онъ улыбнулся. Но горько-насмѣшлива была эта улыбка…

– Вотъ, батенька, продолжалъ Жоржъ, какъ у насъ занимаются-то! Не одѣваемся до полудня, и цѣлыя утра просиживаемъ да сочиняемъ портреты, – ей-богу! Пожалуй, срисуемъ и васъ, только съ преогромнымъ носомъ. Да, батенька! Marie написала Пустовцева и въ мундирѣ, нарисовала и во фракѣ, и въ пальто, и въ дрожкахъ, и верхомъ, и въ профиль и en face, – да-съ; она говоритъ, что занимается этимъ con amore, какъ настоящая художница. Вотъ у насъ какъ!

Соломонида Егоровна сидѣла, какъ на иголкахъ, находя себя въ полной невозможности остановить безпощадную болтовню неугомоннаго негодяя. Софьинъ тоже выискивалъ случай, какъ бы откланяться такой честной компаніи и въ душѣ проклиналъ себя и свой неудачный выѣздъ. Въ гостиную вошла Елена, – и странно! въ движеніяхъ ея Софьинъ не замѣтилъ ни прежняго фанфаронства, ни оскорбительной небрежности. Напротивъ, Елена показалось ему какъ будто скромнѣе и тише.

– Bonjour, monsieur Софьинъ, сказала она, черезчуръ вѣжливо, подавая руку. Какъ долго мы лишены были удовольствія васъ видѣть! Не спрашиваю о причинахъ. Ваши потери такъ велики, вашъ постъ такъ важенъ, ваши занятія такъ многосложны и разнообразны, что нѣтъ мудренаго, если вы чуждаетесь свѣта.

Софьинъ не могъ не замѣтить, что и эта тирада хорошо подготовлена. – Благодарю васъ, Елена Онисимовна, отвѣчалъ онъ, за такое высокое понятіе обо мнѣ и о моихъ занятіяхъ; но дѣло объясняется проще, я иногда хандрю, и потому прячусь отъ людей съ моей кислой физіономіей.

– Навѣрно, пишете что нибудь?

– Нѣтъ-съ, не пишу, а только поправляю да подписываю доклады, которыя подаетъ мнѣ секретарь.

– Ахъ, какая проза!

– Могу васъ увѣрить, что въ жизни она нужнѣе всякой поэзіи.

– Вы ли это говорите, monsieur Софьинъ?

– А почемужь бы именно мнѣ не говорить этаго?

– Вы поэтъ въ душѣ.

– Э, Боже мой, кто изъ насъ не поэтъ въ душѣ, и еще въ молодости?

– Но я имѣла удовольствіе читать произведенія вашего пера.

– Прибавьте, дурно очиненнаго. Это, Елена Онисимовна, грѣхъ юности и невѣдѣнія моего, о которомъ мнѣ и вспомнить непріятно,

– Какая скромность! Извините однакожь, если я вамъ не повѣрю… Впрочемъ, скромность прилична генію.

– Извините и меня, Елена Онисимовна, если я ваши слова приму за насмѣшку.

– Елена моя, подхватила Соломонида Егоровна, умѣетъ держать себя въ какомъ хотите обществѣ, и насмѣшекъ ceбѣ не позволяетъ.

Такая неумѣстная, грубая и мѣщанская выходка барыни привела въ смущеніе даже Елену; а о Софьинѣ и говорить нечего. Онъ едва удержался отъ рѣзкаго отвѣта, и потупивъ голову, скрылъ такимъ образомъ поблѣднѣвшее отъ гнѣва лицо.

– Такъ вы отказываетесь отъ геніальности? сказала Елена.

Софьинъ взглянулъ на свою собесѣдницу, думая прочесть въ глазахъ ея дѣйствительно злую насмѣшку: но вмѣсто того встрѣтилъ умоляющій взглядъ, которымъ дочь понятно вымаливала прощеніе своей тупоголовой матери.

– Я былъ бы, отвѣчалъ онъ, слишкомъ глупъ, чтобъ почитать себя за какой нибудь даже талантъ, не только что за генія.

– Позвольтежь вамъ сказать, что вы несправедливы къ себѣ; ваши стихи….

– Хи, хи, хи, прокричалъ Жорженька, который во все это время выводилъ что-то на рисункѣ, употребивъ вмѣсто карандаша стеариновую свѣчу, которую оборотилъ онъ вверхъ ногами, и работалъ нагорѣвшей свѣтильней. – И вотъ тутъ, maman, продолжалъ онъ, тоже выходитъ хи, хи. Смотри, это усы, а это бакены. Теперь и сама Маша не узнаетъ своего Пустовцева.

Жоржъ повернулся на одной ногѣ и вырвавъ изъ рукъ матери листокъ, побѣжалъ къ боковымъ дверямъ и чуть было не сбилъ съ ногъ входившую Marie.

– Сумасшедшій! сказала она.

– Сама ты такая! За тожь на – вотъ, гляди, – хорошъ теперь твой Пустовцевъ?

Онъ показалъ сестрѣ рисунокъ, но Marie съ гнѣвомъ оттолкнула его и вошла въ гостиную.

Боже!.. Кто бы узналъ теперь это юное созданіе, недавно такъ свѣтившееся искренностью мысли и благоухавшее свѣжестью чувства?.. Вотъ онѣ – эти ясныя очи, но нѣтъ уже въ нихъ той мягкости и елейности, которыя вливали тишину и сладость въ самую бурную душу, глядѣвшуюся въ нихъ. Вотъ онѣ – эти коралловыя уста: но будто пухлѣй стали онѣ, выражая какую-то спѣсь и готовность раскрыться не для ангельской улыбки, а для возмутительной рѣчи, полной насмѣшки и презрѣнія. Вотъ оно – это прозрачное лицо, – но нѣтъ уже въ немъ румянца стыдливости, а насквозь прониклось оно какую-то изнурительной истомой и блѣдностью. Вотъ и стнъ… но нѣтъ, это не тотъ станъ, – тонкій и гибкій, какъ стебель, еще съ неразвернувшимися лепестками, еще не сложившійся, но много позволяющій гадать о себѣ въ будущемъ: этотъ бюстъ почти совсѣмъ уже оконченъ; рука неизвѣстнаго скульптора уже обозначила его обольстительныя и свѣжія округлости. Нѣтъ, это не та робкая Marie, которую видѣлъ Софьинъ на кладбищѣ, которая наконецъ не такъ давно съ полными слезъ глазами слушала скорбную повѣсть его…

Быстро взглянулъ на нее Софьинъ, и потомъ медленно опустилъ голову, въ какомъ-то, по видимому, раздумьи.

– Maman! рѣзко сказала Marie. Выгоните вонъ этого невѣжу?

Озадаченный этимъ Жоржъ хотѣлъ было сказать что-то, но вмѣсто того погрозилъ сестрѣ кулакомъ и быстро скрылся въ отворенныя двери.

– Вотъ и знакомая незнакомка ваша, – улыбаясь, проговорила Соломонида Егоровна.

Софьинъ поклонился.

– Угадываете ли ее?

– Сегодня я очень плохой угадчикь, и обманувшись разъ, не хочу повторять этого въ другой.

– Въ чемъ же это вы обманулись? сказала Marie, небрежно подходя къ зеркалу и поправляя волосы, взбитые а la Помпадуръ.

– Не угадалъ портрета, который показывалъ мнѣ Жоржъ, отвѣчалъ Софьинъ, глядя на нее пристально.

– Немудрено, сказала она, – и ни одна черта лица ея не шевельнулась: онъ очень дурно набросанъ. Это Жоржъ пачкалъ. Впрочемъ, развѣ я теперь въ глазахъ вашихъ портретъ, а не подлинникъ?

За стѣной послышались судорожныя всхлипыванья. Соломонида Егоровна ахнула, и не смотря на свою тучность, быстро выбѣжала въ сосѣднюю комнату.

– Ахъ, это Жоржъ! Охота жь тебѣ, Marie, такъ обижать его! сказала Елена и тоже поспѣшно ушла вслѣдъ за матерью.

Marie, не перемѣнивъ положенія, громко засмѣялась.

– Нуте, отвѣчайте же! сказала она, садясь въ кресло и ловя кисть висѣвшей близъ портьеры.

– Будьте такъ добры, повторите вашъ вопросъ.

– Какъ это вѣжливо!

– Извините, я думалъ совсѣмъ не о томъ.

– Еще вѣжливѣй! О чемъ же вы думали?

– Старался узнать васъ.

– Развѣ я такъ успѣла перемѣниться съ того недавняго времени, какъ вы перестали бывать у насъ?

– На мои глаза, – да.

– Чтожь, похорошѣла?

– Сказалъ бы, да боюсь.

– Не стѣсняйтесь.

– Вы похорошѣли – да: но ваша красота стала возмутительна; вы развились, но въ этомъ развитіи я вижу насиліе вашей прекрасной натурѣ, вы… но довольно, боюсь впасть въ поучительный тонъ.

– Нѣтъ, продолжайте, мнѣ очень пріятно. Пустовцевъ говорилъ, что у васъ прекрасный даръ сказывать проповѣди.

– А, – онъ такъ хорошо меня знаетъ?

– Умный человѣкъ можетъ хорошо знать всякаго.

– А мнѣ кажется, умный человѣкъ долженъ прежде всего знать хорошо самаго себя.

– Ну, вотъ вы ужь и разсердились!

– Виноватъ, сказалъ Софьинъ, горько улыбнувшись. Я точно впадаю въ ребячество.

– Это ничего; я сама иногда тоже люблю поребячиться, особенно когда разболтаюсь съ Пустовцевымъ.