Любовь-морковь и третий лишний - Дарья Донцова

– Щепкина?

– Да, знаешь ее?

– Вчера гримировала.

Нюся стала тереть тряпкой прилавок.

– Вот Сонька просто бешеная делается, когда речь о возрасте заходит. Два года тому назад она себе юбилей устроила, захотелось бабе цветов, подарков, ну и придумала: тридцать ей. Народ прямо помирал, а она как ни в чем не бывало в мини-юбчонке по сцене скакала.

– Ну фигура у Щепкиной хорошая.

– Селедка сушеная.

– Не говори, издали за девочку сойдет.

– В темноте, со спины, – стояла на своем Нюся, – девочки-то стройные да крепкие, упругие, а Сонька копченая вобла, кожа да кости. Нет, как ни старайся – на двадцать лет не потянешь. Но не в этом смак. Значит, два года назад она тридцатилетие отметила, угадай сколько ей лет прошлым летом стукнуло?

– Ясное дело, тридцать один.

– А вот и нет, – захохотала Нюся, – двадцать восемь. У Соньки старческий маразм, уж и не помнит где, когда и кому чего соврала.

Я невольно улыбнулась, Нюся, продолжая весело Смеяться, отвернулась к стене, оборудованной полками с товаром. В этот момент в буфет вошел мужчина в элегантном черном костюме и белоснежной сорочке.

– Дайте мне, пожалуйста, воды без газа, – попросил он.

Нюся обернулась и поперхнулась смехом, ее лицо вытянулось.

– Вам какую? – тихо поинтересовалась она.

Незнакомец вытащил из кармана изящную, крохотную, похоже, золотую коробочку, открыл ее, вытряхнул на ладонь таблетку и ответил:

– Без разницы, мне лекарство надо запить, сердце третий день щемит.

Нюся быстро налила стаканчик, подала мужчине и заботливо поинтересовалась:

– Может, покушаете чего?

– Большое спасибо, не хочу.

– Бутербродик с копченой колбаской?

– Благодарствуйте, я с мясом не в дружбе, – пояснил незнакомец, мелкими глотками выпивая воду.

– Так легко кашку сделать, овсяную, только прикажите, – буквально приседала Нюся, – ради вас могу сварить, я хорошо готовлю, в особенности диетическое.

– Спасибо за заботу, аппетита нет, – вежливо, но сухо ответил посетитель. Потом он аккуратно положил в урну пластиковый стаканчик и спросил:

– Сколько с меня?

– Ерунда, вода ничего не стоит, – отозвалась Нюся.

– Так не бывает, – мотнул головой мужчина и слегка поморщился, – все имеет свою цену, даже крохотная капля.

Нюся потупилась, а посетитель вытащил из кошелька сто рублей, швырнул их на прилавок и, снова Поморщившись, быстро ушел.

Буфетчица уставилась на ассигнацию.

– Живут же люди, – вырвалось у нее, – стольник за стакан ерунды оставил и сдачу не попросил. Цен не знает или по таким местам ходит, где минералка бешеных денег стоит! Вот повезет кому-то, но явно не мне, в мою сторону он даже посмотреть не захочет!

В курсе, кто сейчас заходил?

– Нет, откуда бы! Я пока мало кого в театре знаю.

– Семен Петрович, муж Бурской, теперь вдовец, четвертый раз уже является, – быстро заговорила буфетчица, – покойницу в десять из морга привезли, и он с ней прибыл. Сам зал цветами украшал, хотя там наших полно. Первый раз в пол-одиннадцатого прибежал, чаю с сахаром выпил и свою таблетку съел, потом через час снова явился, на этот раз кофе с лекарством употребил, затем в начале двенадцатого притопал, опять пилюлю проглотил с колой, сейчас вот минералку затребовал и морщится постоянно! Видно, болит у него сердце!

– Наверное, надо врача позвать, – предложила я, но Нюся, не услышав разумных слов, продолжала:

– Богатый очень, перед ним в театре все стелются. И боятся, что теперь, когда Тины не стало, он помогать перестанет. Эх, достанется же кому-то счастье, один долго он жить не сможет, бабу найдет, но, ясное дело, у меня шансов никаких, чистый ноль. Олигархи на буфетчиц не глядят, сказка это про принца и Золушку, такие в своем кругу сходятся, хотя, может, он и не захочет молодую и красивую, с Тиной намучился.

– Они плохо жили?

Нюся сверкнула сильно накрашенными глазами.

– Так об этом весь театр толкует! Тина-то с ума сошла, роман закрутила с Павлушей, тот Бурской вроде на пятнадцать лет моложе. Вообще голову Валентине сшибло, везде с ним появлялась, даже на день рождения театра под ручку с Павлом пришла. Во какая смелая, ничьих разговоров не боялась. Хотя, скажу тебе, наши актриски любят, когда о них судачат. Знаешь, как Щепкина высказывается: «Пусть ругают, критикуют, сплетничают, лишь бы не забывали». Меня только позиция Семена Петровича удивляет! Ведь знал небось про Павлика, а молчал и по-прежнему спектакли с женой спонсировал. Ну очень высокие отношения. Либо он кретин, слепой и глухой, газет не читал и сплетен не слышал, либо ему на Тину наплевать было, вот он и закрывал глаза на ее взбрыки. Знаешь, как бывает: у него своя жизнь, у нее…

Из громкоговорителя раздался торжественно-печальный голос:

– Начинается прощание с любимой актрисой…

– Пошли! – деловито воскликнула Нюся. – Панихида стартовала, во, сюда, тут дверка есть, прямо в зале окажемся.

Я последовала за буфетчицей, Нюся нырнула в темное пространство, толкнула створку, и мы оказались в большом зале, затянутом красно-черной материей. В воздухе удушливо пахло цветами и какой-то парфюмерией, очень назойливо, резко.

Народу в скорбном месте оказалось битком, понять, кто есть кто, было невозможно. Церемонию вел статный мужчина в безукоризненном черном костюме, он подзывал к микрофону тех, кто хотел сказать прощальные слова о покойной. В общем, речи их звучали одинаково.

Талантливая, безвременно ушедшая, любимая актриса, замечательный человек, но традиционную фразу о хорошей матери не произнес никто, очевидно, детей у Тины не было.

У гроба стояло несколько стульев, на одном, выпрямившись так, словно его спина была жестко накрахмалена, сидел Семен Петрович, рядом разместился Батурин, потом Щепкина, затем незнакомая мне дама, явившаяся на панихиду в ярко-фиолетовом платье и в бриллиантах, остальные места пустовали.

– Слово имеет Андрей Ильич Густов, – торжественно объявил ведущий.

К микрофону бочком подскочил невысокий толстячок, я моментально узнала его постоянно тиражируемое в телесериалах лицо. На днях я решила отдохнуть, переключая в телевизоре каналы. На первом шел детектив, где Густов играл хорошего милиционера, до не правдоподобности правильного и профессионально грамотного, на второй кнопке в этот же момент демонстрировали ленту, где Андрей Ильич изображал благородного бандита, этакого Робин Гуда, не успела я переметнуться на СТС, как узрела актера в костюмированной мелодраме: одетый в камзол и шляпу с перьями, он дрался с каким-то зверем, похоже, медведем. Дальше терзать пульт я не стала, пошла спать, и вот, пожалуйста, теперь наблюдаю кинозвезду, так сказать, живьем, надо же, он столь же напыщенный, как и на экране.

– Закатилось солнце, – громовым басом заорал Густов, – село за черную черту, упало в пропасть! Люди! Мы остались, а ее нет! Как жить? Как? Римляне, ответьте.

Я вздрогнула, стоявшая около меня худенькая девушка ухмыльнулась, но, очевидно, тут же оценив неуместность смешка у гроба, быстро закашлялась.

– Римляне, – выл тем временем Густов, – свободные граждане, мы одиноки! Пала великая! Плачьте, убейте гладиаторов, унесите их тела львам, а вы, доблестные мужи…

– Он сошел с ума? – весьма невоспитанно спросила я. – Что несет? Какие римляне?

Кашляющая девица замерла, потом шепнула:

– Нет, просто, как всегда, говорит не своими словами, а роль играет, маленько перепутал. Сейчас он шарашит текст из пьесы «Гордость цезаря», следовало другой отрывок выбрать. Ща прижмет руку к груди и рявкнет: «Отомстим за горе».

И точно, Андрей Ильич сложил ладошки у шеи и взвизгнул:

– Отомстим за горе!

– Башку влево, шаг назад: «Я не успокоюсь, пока он не умрет», – шепотком суфлировала девчонка.

Густов склонил голову, отступил от микрофона и со слезами сообщил:

– Я не успокоюсь, пока он не умрет!

Правая длань актера весьма бесцеремонно ткнула в сторону Семена Петровича, я вздрогнула, жест Густова, учитывая текст, выглядел почти неприлично.

– Берите оружие, вперед, – не успокаивалась моя соседка, – бейте, бейте, бейте!

Андрей Ильич набрал полную грудь воздуха, пару секунд постоял молча, но потом вдруг взвизгнул.

– Что с ним?

Моя соседка хмыкнула.

– Bay, пошел другой монолог! Экий у него монтаж получается!

Но мне отчего-то стало не по себе, с лица Густова сползла фальшивая значимость, в глазах появилось абсолютное честное удивление, потом испуг. В ту же секунду Семен Петрович покачнулся и тяжелым кулем свалился со стула.

Глава 12

В зале поднялась суматоха, Батурин бросился к потерявшему сознание меценату, большинство женщин закричали, впрочем, мужчины тоже начали издавать разнообразные звуки. Клацая железным ящиком, пронеслись врачи, потом послышался протяжный вопль, и еще одно тело шмякнулось о паркет, теперь чувств лишилась Щепкина. Замешательство в зале достигло критической точки, но тут появилась Алиса. Схватив микрофон, она, перекрикивая гвалт, заорала: