Житие преподобного Паисия Святогорца - Анонимный автор

Общежитие Эсфигмена стало для Арсения настоящим живым патериком. Здесь он увидел подвижников, просиявших деятельной и созерцательной жизнью, встретил отцов, которые с рассуждением возделывали в себе монашеские добродетели: уклонение от мира, послушание, воздержание, нестяжание, безмолвие, братолюбие.

Их отречение от мира было всецелым. Они прекратили всякое общение со сродниками по плоти, «в них не было места безвременному и бесполезному общению и разговорам, пустословию и дерзновению».[104] Было немыслимо, чтобы кто-то из отцов подошёл к послушнику и начал расспрашивать его о том, как он жил и чем занимался в миру. Отцы подвизались в святом молчании, которое «есть матерь молитвы, безмолвия супруг, сокровенное духовное восхождение».[105] «Когда я поступил послушником в общежительный монастырь, – вспоминал преподобный позже, – я ни с кем не заводил знакомства. В монастыре было шестьдесят отцов, но ни один из них даже не спросил, кто я и откуда. Человеческого утешения не было, и это помогало мне искать утешения Божественного».

Хотя братия обители была многочисленной, в монастыре царило безмолвие настолько глубокое, что можно было подумать, что подвизается там только один исихаст. Только большие монастырские часы отбивали каждую четверть и на несколько мгновений нарушали тишину. Бой часов не давал братии забыться и напоминал им о необходимости творить молитву Иисусову. Так вся братия безмолвно трудилась на послушаниях, имея в уме священные слова: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя».

Жизнь братии была очень простой. Да и всё в обители было предельно сдержанным и аскетичным. Из материального пользовались только тем, без чего совсем нельзя обойтись, и оттого души братии питались высшей, духовной радостью. Обстановка келий была такой: койка, столик и стул, несколько икон, лампадка, керосиновая лампа. Печек в кельях не было. Некоторые из братии холодными зимними вечерами зажигали керосиновую лампу, чтобы в келье стало немножко потеплее. Единственной книгой, которая постоянно лежала в келье, было Святое Евангелие. Братья, желавшие почитать что-то ещё, брали благословение у игумена и получали ту или иную книгу в монастырской библиотеке.

Готовясь ко Святому Причащению, братия Эсфигмена следовала старинному уставу и постилась три дня, вкушая пищу без масла. Накануне Божественного Причащения большинство отцов совершали келейное бдение с вечера до утра. Пост и аскеза доходили до высшего предела в период Великого поста. В первую седмицу отцы практически не выходили из храма, до буквы соблюдая требования Типикона. Но и в другие великопостные седмицы службы продолжались по много часов кряду. Трапеза была в три часа пополудни, предлагалась на ней овощная похлёбка без масла. «Великий пост в Эсфигмене, – вспоминал впоследствии преподобный Паисий, – был самым настоящим восхождением на Голгофу».

С такой же бескомпромиссностью братия относилась к дням, когда церковный устав не допускает работ. Монастырь был бедным, и запасов продуктов практически не было. Несмотря на это, если судёнышко, на котором в Эсфигмен с монастырских мето́хов[106] привозили продукты, причаливало к монастырской пристани в праздничный день, его никто не разгружал. Братия предпочла бы смотреть, как шторм уносит в море виноград и бочонки с маслом, чем нарушать заповедь Божию и соблазнять мирян, работая в воскресенье или праздник.

Эсфигмениты никогда не пропускали богослужений суточного круга. Содействовали этому рассудительное наблюдение и братская помощь. Один из соборных старцев монастыря[107] поздно вечером обходил коридоры братских келий, надев мягкие тапки, сшитые из старых одеял. Услышав из чьей-нибудь кельи шум, он стучал в дверь и спрашивал:

– Брате!.. Чем ты занят в столь поздний час?

– Поклоны делаю, – отвечал брат. – Вдруг заболею и не смогу совершать правило? А так у меня будет какой-то духовный запас.

– Если ты заболеешь и не сможешь совершать правило, – отвечал соборный старец, – то Бог с тебя за это не спросит. А вот если ты завтра проспишь службу, ответ перед Богом придётся держать.

А если соборный старец видел, что поздно вечером из-под чьей-то двери пробивается свет керосиновой лампы, он стучал и спрашивал:

– Чем занят, брате?

– Вот, читаю жития святых, – отвечал брат. – Хочу дочитать сегодня одно житие.

– Нет разницы, сегодня или завтра ты его дочитаешь, – говорил старец. – Закрывай-ка ты лучше книгу и ложись спать, иначе завтра всю службу будешь клевать носом.

Если это было необходимо, игумен мог наложить на кого-то из братиё епитимью. Епитимьёй за серьёзные проступки было отлучение от Святого Причащения. Как-то раз один эсфигменский монах был по делам в Новом скиту. Вышеупомянутый иеромонах из каливы святого Димитрия[108] передал ему письмо для Арсения. Вместо того, чтобы передать письмо в руки игумена, как это было положено, брат отдал его Арсению, который, прочитав, тут же отнёс письмо игумену. Игумен вызвал монаха, который принёс письмо, и наложил на него епитимью не причащаться сорок дней. Узнав об этом, Арсений начал переживать, что всё это произошло из-за него, пошёл к брату и стал просить у него прощения. Брат разговаривал с Арсением с большой любовью, сказал, чтобы тот не расстраивался, и объяснил, что вина лежит на нём самом, поскольку он нарушил установленные монашеские порядки.

В другой раз Арсений из сострадания к другому послушнику, которого на какой-то срок отлучили от Причастия, пошёл к игумену и взял у него благословение весь срок чужой епитимьи готовиться к Причастию вместе с остальной братией, но не причащаться. Этой жертвой он хоть как-то утешал послушника – иначе тот чувствовал бы себя совсем одиноким и отрезанным от братства. Несмотря на то что Арсений не подходил ко Святой Чаше, Христос посещал его иным образом. Присутствие Божественной благодати было видно по тому, как светилось его лицо.

Послушник Арсений ежедневно видел много примеров добродетели. Но особенно он восхищался одним своим сверстником, тоже послушником. Тот отличался необыкновенным благоговением и смирением, во всём был примером для других. Даже просто глядя на него, Арсений получал огромную духовную пользу. Он чувствовал, что помощь, полученная через этого послушника, превосходила всю помощь, полученную им с детства от прочитанных житий святых. Этот брат сам был «живым житием» и образцом для подражания. Арсений, не завидуя ему, старался быть на него похожим. Он просил Бога, чтобы брат пришёл в меру святого, имя которого он носил, а сам он пришёл в меру этого брата.

Больше всего Арсения приводила в умиление братская любовь, которую имели друг к другу отцы обители. Позднее он вспоминал: «В общежительном монастыре я жил в духовно преуспевшем братстве. Эсфигмен не только назывался общежитием, но и был им на самом деле. Отцы отличались духовной отвагой и всегда стремились к самопожертвованию. Этот дух – как сделать что-то, чтобы брату было легче, – господствовал и на послушаниях, и в трапезе, и во всём. Каждый из отцов в первую очередь думал не о себе, а о другом. Отправной точкой их помыслов и действий была священная святоотеческая формула: "Ты видел брата своего? Значит, ты видел Самого Христа".[109] Отцы постоянно старались ничем не опечалить Христа. Поэтому они постоянно жили в состоянии духовного торжества. Они жили в раю».

Помощник на послушаниях

В священной Эсфигменской обители, как и во всех общежительных монастырях Святой Афонской Горы, новоначальный послушник проходил практически через все основные послушания: его назначали помощником ответственного за то или иное служение старшего монаха. Каждый из старших монахов, помимо навыков в работе, приучал новоначального к монашеским порядкам и поведению: уважать игумена и братьев, на всё отвечать «благословите» и «буди благословенно»,[110] жить в послушании. Он, кроме того, учил послушника, как выполнять монашеское правило, как творить молитву Иисусову. Таким образом новоначальный потихоньку начинал понимать, что к чему, и вставал на правильные духовные рельсы. Старшие братья «обтёсывали его сучки», а игумен занимался «тонкой духовной доводкой», подобно столяру-краснодеревщику.

Арсения назначили помощником трапезника и помощником пекаря. Это были его первые монастырские послушания. Хотя с детского возраста Арсений привык к тяжёлым работам, на послушаниях он очень уставал. Он постоянно просил Бога укрепить его силы, дабы как можно больше служить братьям, которые тоже очень утомлялись. Арсений думал, что чем быстрее он помоет миски и большие латунные кастрюли, чем больше воды он наносит в трапезу из источника, тем легче будет ответственному за послушание брату.

С таким же усердием Арсений был готов услужить и каждому из отцов. Как-то раз один немощной старый монах попросил Арсения принести ему в келью миску супа. Закончив послушание, Арсений выполнил просьбу. Увидев это, живший в соседней келье брат сказал ему: «Ты поосторожней с ним, Арсений! Сначала его разбалуешь – а потом он тебя уже в покое не оставит! Знаешь, сколько я от него натерпелся? Он как-то лежал простуженный и попросил меня помочь, ну я и пошёл ему навстречу. Так он потом то и дело мне в стенку стук да стук! "Окажи любовь, завари мне чайку", "окажи любовь, поверни меня на другой бок", "окажи любовь, нагрей в печке кирпичик и положи мне на поясницу"… То «чайку», то «кирпичик», опять «чайку», опять «кирпичик» – да сколько можно-то, а?.. Мне ведь когда-то надо и правило читать!» Арсений слушал брата с недоумением. Такое отношение к ближнему было исключением для обители. Потом, рассказывая об этом случае, преподобный добавлял: «Это же ужас какой, если вдуматься! Старый человек за стенкой страдает, стонет, просит о мелочах, которые облегчат его боль, а ты не хочешь прийти ему на помощь, чтобы не прерывать своего монашеского правила! Молитва на таком правиле – мёртвая молитва. Да, именно «кирпичик» и именно «чаёк» имели бы для Бога гораздо большую ценность, чем сотни поклонов и тысячи молитв этого "ревнителя молитвы"».