Химеры урочища Икс - Валерий Кукушкин

— Много здесь чудес бывало, — продолжал Александр Петрович. — На месте-то так одно за другим и припоминается… Вот что я тебе еще не рассказывал. Слышал я, что в километре от деревни, на поляне, нашли однажды всаженную в развилку дерева большую стрелу, в рост человека. Стрелу эту из дерева вытащили и забросили на крышу хлева. После этого у хозяина хлева перемерли все животные, а какое-то время спустя скончалась и жена…

— А что же эта стрела из себя представляла и куда ее потом дели?

— Об этом не знаю. Говорили люди: "стрела" — и все тут… Я еще, помню, принес как-то ветку елки с того места — хвоя какая-то была на ней ненормальная. Бросил на двор. Так телка-то у нас после этого вся в поту была. Бабушка как узнала, откуда ветка — меня отругала, а ветку в землю закопала.

А было еще и такое. Рассказывала об этом Перепетуя Паршина. Муж-то ее умер в 43-м году… Вот она и говорит: а ведь отец-то мой (так она мужа называла), нехорошо сказать, а в последние годы перед смертью как бы умом повредился… Я бы, говорит, об этом и не знала, да году в 37-38-м муж исповедовался при мне, вот я и слышала. Рассказал он священнику вот что. Сидел он однажды на скамеечке на берегу реки — было такое место устроено для отдыха, — и вдруг, говорит, словно опьянение напало… Напротив-то елка была, так, говорит, будто бы на ней что появилось, а что — не помнит, и как бы музыка началась… Уснул он так-то. Потом чувствует — смотрит кто-то в затылок, обернулся — а сзади стоят несколько "зеленых" людей, и позади них "на ногах" стоит нечто большое по размерам, а по виду "как хлеб", то есть в форме каравая. Ну вот, стоят эти люди, ничего плохого не делают — и будто бы приглашают его идти за ними. Страху у него никакого не было, встал он и пошел за теми людьми, и поднялись они все в тот "каравай". Сразу же понял он, что требуют от него снять одежду, — он снял. На одежду ту посветили они светом и дают знать, что, мол, одеться можно. Тот их понимает, оделся Стали они ему показывать "маленькое кино", видно все хорошо, как наяву; видел он, говорит, землю, где люди те живут: леса у них мало и лошадки маленькие. И говорят они ему такое: мы здесь в пятый раз, каждый раз по пять лет бываем, и дорога сюда и обратно — по два с половиной года, и вот идут к нам те, кто сменить нас должен, и хотели они здесь быть вроде как к 38-му году, да не ладится у них с дорогой, поломалось что-то, а мы, говорят, ждать тоже больше не можем — припасы кончаются, так уж ты, мол, передай от нас тем, что мы попросим, да молчи об этом… Хорошо помню, Валерий, что Перепетуя говорила об этом после смерти мужа, то есть году в 47-м. Ну а в ту пору в деревне не всякий и черно-белое-то кино со звуком видел, вот и было бабке Перепетуе в диковинку — что, мол, за "маленькое кино" Паршин видел. Из этого да из рассказа его о "каравае" и вывела она, что он с ума сошел…

— Но он согласился передать что-то тем? — спросил я.

— Точно сказать не могу. Сама бабушка умерла в 53-м году, я с ней еще раз беседовал в 51-м, сразу как из армии пришел, но разговор у нас тогда шел о другом — она ведь многое знала. Сын ее после смерти матери переехал куда-то… Впрочем, бабка Перепетуя говорила мне, что после того случая муж ее, как он священнику признался, передавал этим газеты…

Дружественные отношения, возникшие между нами, тихий вечер, свет и тепло костра совершенно успокоили Александра Петровича; он говорил, не опасаясь, что его неверно поймут, высмеют. Я наслаждался его простой и здоровой речью; так говорили те, кто жил здесь; их язык был доступным и емким.

О Русь моя! Из меня, как из куска русского железа, в городах наших, пропахших духом иноземным, соблазнившихся на него, пытались выковать нерусское изделие; и я совсем уже было продался: забыл то, чего не давали мне знать, ушел оттуда, где не был; я не смотрел на сокрытое, не вслушивался в неслышимое, не стучался в запертые кем-то двери… Почти, уже почти я принял за тебя, Русь, городской суд о тебе, гордость за тебя почти променял на чванство тобою. Но где ты была? Что от тебя оставили?.. Где жители твои? Где леса и чистые воды? Где мудрость и святость? Мудрейших истребили. Останки твои, как мощи, ссыхались средь невежества и дикости, в осмеянии, презрении и поругании.

И вот пришел я поклониться мощам твоим. Пришел в урочище, где жили "химеры". Не видно мне смердящих городов отсюда. Какой год? Какой век на дворе? Не знаю я… Здесь травы и ветви, птицы и насекомые все те же, что и тысячу лет назад. Как снаряд, брошенный огнем в поднебесье, одолевает земное тяготение, лишь пока он быстр, так и мы, ослепленные и упоенные движением, оставляем землю, пока огонь молодости мчит нас, но приходит раздумье, предтеча мудрости, и стремимся мы обратно, и льнем к оставленному, припадаем к ключам твоим после дальнего пути.

Так и я вернулся туда, где не был, и спала с меня инородная окалина, и, падший, взирал я на древние тлевшие небеса и текущие туманы. Прости меня, мать. Я у ног твоих…

Невероятно длинный день сказывался: утомление прекратило наш разговор, умиротворение заполняло нас, делая слова ненужными. Мы смотрели в огонь. Кричал коростель. Поздний ужин был готов, но я не смел нарушить задумчивость Гусева. Становилось прохладно.

— Ну что, Валерий, пора ужинать — да на покой…

Мы зашевелились, принесли из домика посуду, разложили в нее варево. Я сел, но Александр Петрович продолжал стоять в какой-то нерешительности.

— Садись, Александр Петрович…

— Да вот, — смущенно проговорил Гусев, — не знаю, как ты отнесешься к этому… Давно я здесь не был… Может, отметим немного приезд? Есть у меня…

— А что ж… Давай, Александр Петрович.

Гусев сходил в избушку.

— Не попробовать ли нам шпунтика? — спросил он.

— Что это такое?

— А вот раньше здесь напиток такой применяли, чтоб и не хмельному быть, и согреться как следует. Давай кружку. — Гусев бросил в кружки по кусочку сахару, влил горячий чай и добавил водки. — Ну, за что же выпьем?

— За твое возвращение, Александр Петрович…

— …и за начало работы!

Мы чокнулись. Со шпунтика, действительно, захмелеть было трудно: вкус напитка не воспалял стремления поглощать его, но в животе разгорелся и пополз по жилам огонь, снявший усталость и отогнавший ночную прохладу…

Утром встать пришлось в четыре часа. Александру Петровичу отправляться с причала нужно было на два с половиной часа раньше, чем мне, но до самого причала идти нам, конечно, следовало вместе. Перед этим нам предстояло позавтракать и отобрать пробы верхового торфа.

На озере было тихо. Выведя лодку из заливчика, мы прошли мимо плывунов скоплений полузатопленного дерева, образующих островки с собственным перегноем и даже растительностью. Минут через двадцать мы причалили к западному берегу.

Идея датировать момент падения предполагаемого метеорита по слоям торфа принадлежала астроному Анатолию Огневу. На протяжении длительного времени он разрабатывал методику определения количества космической пыли по ее отложениям в торфяниках. Дело было новым и интересным. Скорость образования торфа в среднем — 1 миллиметр в год. Отобрав метровую колонку торфа, можно было отследить интенсивность выпадения на определенный район Земли космической пыли на протяжении 1000 лет! Если учесть, что на Землю каждый год этой самой пыли вываливается из космоса не менее 40 000 тонн и что "пылят", сгорая в атмосфере, метеориты и более крупные тела, негативное воздействие которых на историю жизни на Земле признается все большим количеством исследователей, работа эта представляла большой интерес. Нас в данном случае не интересовал животрепещущий вопрос, почему вымерли бронтозавры. Задача была более узкая. Наш "метеорит", по рассказам, прежде чем врезаться в осарки, прошел над озером, предположительно с западной стороны Там же имелись и отложения верхового торфа Достаточно было отобрать колонку торфа в 15 сантиметров высотой, чтобы астрономы, разделив ее на сантиметровые "бутерброды", могли определить пылевой фон с 1840 года; если бы оказалось, что в слое 1890 года количество пыли больше, то…

Солнце уже поднялось, но стояло за лесом. Александр Петрович снова греб. Я не спеша сделал четыре снимка на память. Срезав колонку торфа, мы отправились обратно. Теперь греб я. Спустя некоторое время мы, вновь пройдя рядом с плывуном, причалили к топкому берегу. Еще раз засняв Гусева на берегу, я быстро отнес фотоаппарат и торф в избушку, где стояли собранные с вечера рюкзаки, и возвратился на озеро. Не спеша мы умылись. Время подходило к семи часам; в половине восьмого мы решили отправиться к причалу, уделив на дорогу времени с запасом, поскольку возвращаться нужно было по неизвестному нам участку дороги, который мы обошли, заблудившись по пути сюда.

"Что же это я забыл?" — подумалось мне. Чувство неустроенности, которое испытываешь, когда точно знаешь, что забыл что-то, но никак не вспомнишь что, все усиливалось. Я поглядел на Гусева. Он тоже стоял в задумчивости. Было бы чертовски обидно оставить здесь что-то, может быть, весьма нужное. Опустив руки в карманы, я проверил документы, деньги и ключи Все было на месте. Но чувство неустроенности не только не исчезло, но, напротив, усилилось до тревоги. Мы стояли на зыбучих кочках, с недоумением глядя друг на друга. Судя по изменившемуся лицу Гусева, он тоже чувствовал что-то неладное. "Да что же это? — подумал я. — Уж не зверь ли рядом?" Стоя спиной к озеру и лицом к Гусеву, я всматривался в заросли, отделявшие нас от избушки. Солнце поднималось над лесом. Все было залито его прозрачным светом, но мы оба стояли, ожидая чего-то неладного.