Моя жизнь дома и в Ясной Поляне - Татьяна Кузминская

Дома Лев Николаевич, увидев мама на террасе, сидевшую, как всегда, за работой, подошел к ней.

– Любовь Александровна, – совершенно неожиданно начал он, – я пришел сказать вам, что ваши дочери очень хорошо воспитаны.

Мама удивленно подняла голову.

– А что такое? – спросила она; она не знала, серьезно ли говорит он или в шутку.

Лев Николаевич рассказал наш приход в избу из-за сильного дождя.

– Баба принесла ребенка лет двух, – говорил он, – и просила полечить его от экземы. И вдруг совершенно неожиданно обнажила больного мальчика. Я наблюдал за вашими дочерьми. Ни одна из них не сконфузилась, не отошла в сторону, не выразила никакого жеманства, несмотря на присутствие нас, трех посторонних мужчин. Они серьезно и внимательно отнеслись к болезни ребенка, – говорил Лев Николаевич.

Я одна присутствовала при этом разговоре, сестры ушли наверх. Я видела, как довольно улыбалась мама. Она любила, когда нас хвалили, а сама хвалила нас очень редко, что меня часто огорчало.

Вскоре мы все сидели за чайным столом. После дождя был солнечный закат и чудный летний вечер. На столе кипел самовар, «член семьи», как я называла его. Стояла простокваша, домашний хлеб и прочее. Нил Александрович тоже остался у нас пить чай.

– Как хорошо, уютно у вас в Покровском, – сказал Лев Николаевич, подходя к столу.

Он был в духе и про свое неприятное дело больше не говорил.

Вечером, когда все разошлись и мы ложились спать, я спросила Соню, о чем они говорили дорогой.

– Он очень одобрил меня, что я не позволила Попову перенести себя, – говорила Соня. – Я это самое и ожидал от вас, сказал он мне. Потом расспрашивал, что я делала за все это время и чем увлекалась.

– Ну, а ты что же говорила? – спросила я.

– Рассказывала, что было, что гостил Кузминский, и приезжал брат Саша, что было очень оживленно и весело, а он спросил меня: а что, любовь Танечки и Кузминского прошла?

– А ты что сказала? – с волнением спросила я.

– Сказала, что не прошла, только, что вы поссорились. Он спросил, за что. Я ему рассказала.

– Ну зачем ты рассказала, – закричала я. – Он будет меня осуждать.

– Нет, – спокойно заметила Соня. – Ему все можно сказать, он все поймет. Он сказал, что Кузминский славный и серьезный малый. А потом я сказала ему, что писала это время повесть, но еще не окончила ее. Он очень удивился и заинтересовался ею. И все говорил: «Повесть? Как же это вам в голову пришло, и какой сюжет вы избрали?» Описываю приблизительно нашу жизнь, сказала я.

– Кому же вы даете читать ее?

– Я читаю ее вслух Тане.

– А мне дадите?

– Нет, не могу, отвечала я. Он спрашивал, «отчего?». Но я не сказала ему, что описываю и его, и оттого не даю. Он очень просил меня, но я стояла на своем.

Тут подошла к нам Лиза, и мы прервали разговор.

XVIII. Спектакль у Оболенских

На другой день приехала к нам семья Оболенских; они проводили лето в Всесвятском. Князь был губернатором в Москве. Его жена, урожденная Сумарокова, была очень милая женщина, лет тридцати двух. У них были дети. Я помню двух старших, Катю и Сережу. Я постоянно играла с ними и любила бывать у них. У них был ослик и маленький экипаж, в котором мы катались.

Княгиня устраивала домашний спектакль и приглашала Лизу и Соню участвовать в нем. Выбрали «Женчтьбу» Гоголя. Соне дали роль свахи Феклы, а Лизе – невесты Агафьи Тихоновны. Я не должна была участвовать: женских ролей молодых и подходящих не было. Сначала я завидовала им, и опять чувство оскорбления, что я меньшая, шевельнулось во мне, но в этот раз ненадолго. Я ездила с сестрами на репетиции и очень весело проводила время.

День спектакля был назначен. Лиза и Соня были очень заняты учением ролей и озабочены костюмами. Лев Николаевич, узнав о спектакле, прочел нам вслух всю пьесу. Соня со вниманием слушала свою роль, она старалась подражать интонации Льва Николаевича. На другой день она повторяла свою роль перед зеркалом, надев на голову платок, чтобы как-нибудь быть похожей на Феклу.

В день спектакля Лев Николаевич пришел к нам к раннему обеду, и все мы в двух экипажах поехали к Оболенским. Погода была хорошая, был конец июля, в полях шла работа – страдная пора. Лев Николаевич сидел со мной в линейке на заднем высоком месте. Он был в духе, и мне было весело. Папа ехал с мама в коляске.

– Как красиво теперь поле с пестрыми бабами, – сказала я.

– Да, красиво, – протянул Лев Николаевич. – Вот они заняты настоящим делом, а мы, господа, ничего не делаем.

Я с удивлением посмотрела на него; я первый раз слышала такие суждения, и они казались мне дикими.

– Как ничего не делаем? Папа с мама очень много делают, – сказала я обиженно. – А у нас, детей, теперь вакация.

– Да, конечно, – сказал поспешно Лев Николаевич, – вы на меня обиделись, ну, я больше не буду.

У Оболенских было много гостей, приехавших из Москвы, да, кроме того, и живущих домашних было порядочное количество. Сцена была устроена с подмостками и занавесом. Из Москвы был выписан гример.

Нас, детей, посадили вперед. Я ужасно волновалась за сестер, в особенности за Соню. За Лизу я не так боялась, я знала ее спокойствие и самоуверенность.

«А Соня? Ведь она с конфуза и роль забудет, и тогда все пропало», – думала я.

Поднялся занавес. На сцене шел разговор Подколесина с лакеем Степаном, и когда Степан сказал: «старуха пришла», я знала, что выйдет Соня.

Дверь отворилась, и вышла сваха. Соня была неузнаваема, только глаза остались прежние. Это была намазанная старуха с намазанными морщинами, не своими бровями, в черной купеческой повязочке и с заметной толщиной. В таком искаженном виде нельзя было конфузиться. Но, несмотря на это, когда она, выйдя на сцену, сказала:

– Уж вот нет, так нет. То есть, как женитесь, так каждый день станете похваливать да благодарить… – я слышала в ее голосе фальшь и замешательство. Но следующий монолог ее, заставивший публику смеяться, сразу ободрил Соню.

Подколесин говорил ей:

– Да ты врешь, Фекла Ивановна.

– Устарела я, отец мой, чтобы врать, пес врет.

Соня уже оправилась, у нее выходило недурно.

Хотя эта роль и была совсем не по ней, но сама сваха стояла за себя и смешила, и интересовала зрителей.

В антракте, когда мы пошли в столовую пить чай, я спросила Льва Николаевича: – Нравится вам, как они все играют?

– Гоголя не провалишь, – отвечал он.

Лиза играла лучше Сони, роль была больше по ней, и в общем спектакль сошел весело и интересно.

Мы довольно поздно вернулись домой. Лев Николаевич ночевал у нас.

Через несколько дней, простившись с нами, он уехал в Ясную Поляну. А мы собирались ехать в деревню, к деду Исленьеву, в Тульскую губернию. Лев Николаевич взял с нас слово, что мы заедем в Ясную Поляну.

XIX. В деревне у деда и в Ясной Поляне

В начале августа пошли сборы к нашему отъезду. Я заметила, что Пако был очень огорчен отъездом и говорил мне:

– Que ferai-je sans vous, mademoiselle Tate, la maison sera comme morte![11]

Он, по моей просьбе, ходил в Москву покупать ленточки, романсы и многое другое, что нужно было для отъезда. Все это исполнялось без ропота, с полной готовностью. С нами ехал маленький брат Володя. Мама боялась его оставить без себя. Клавдии было поручено хозяйство и уход за папа.

Настал день отъезда. Мы поехали в Москву. Там ожидала нас шестиместная, почтовая, так называемая, «анненская» карета. Она должна была довезти нас до Тулы. Пако провожал нас. Папа, не привыкший к разлуке с мама, очень тревожно отпускал нас.

Дорога была очень приятна. В Серпухове мы останавливались на ночлег. Непривычные постоялые дворы и почтовые станции забавляли меня. Пение петухов, запах свежего сена и конюшни, ночная суета на постоялом дворе и, наконец, восход солнца, все, все казалось мне новым, привлекательным и поэтичным.

Провизия была взята с собой, и мы раскладывали ее на остановках и пили чай.

На другой день мы были в Туле и остановились у тетушки Карнович, сестры матери. У нее были дочери наших лет. С ними на другой день мы ходили осматривать Тулу.

К вечеру мы отправились в Ясную Поляну, где нас радостно встретили.

В Ясной Поляне гостила тогда Мария Николаевна Толстая, приехавшая из-за границы без детей. Свидание ее с мама было трогательно. С детства они не были вместе в Ясной Поляне. С места пошли воспоминания.

– А помнишь наш старый дом, Любочка? – говорила Мария Николаевна.

– Как же не помнить, – отвечала мама. – Подъезжая к вам, я смотрела на то место, где он стоял. У меня защемило в сердце, когда я увидела пустое заросшее место. А сколько пережито в нем!

– Мне до сих пор помнятся ваши приезды из Красного, – говорила Мария Николаевна. – И как там танцевали под музыку Мими, и как Сережа, танцуя гавот с твоей сестрой, Верочкой, написал на это стихи:

Pour danser – vienslToi en perquin,Moi en nankin,Et nous nous amuserons bien.[12]

И мы удивлялись его способностями, а Мими разочаровала нас, раскритиковав его стихи.