Моя жизнь дома и в Ясной Поляне - Татьяна Кузминская

Но вот мы вместе. Встреча наша радостная. После обычного поцелуя мы внимательно оглядывали друг друга, и мне кажется по выражению его лица, что он мысленно говорит мне то же, что думаю и я:

«Ты все та же, и я люблю тебя».

Он дает мне большую коробку конфет.

– Это вам, кузинам, – говорит он, чтобы не выделить меня при всех.

С ним приехал его вотчим Шидловский, воронежский помещик. Мама очень любит его, она рада его видеть – он женат на ее родной сестре.

Обед был с опозданием, так как мама велела что-то подкинуть для гостей.

После обеда мы все, кроме родителей и Шидловско-го, пошли на длинную прогулку.

– Ты надолго приехал к нам? – спросила я Кузминского.

– Нет, к сожалению, я должен скоро уехать в Волынскую губернию, в свое имение, которое я получил в наследство от отца.

– Что же ты там будешь делать? – спросила я.

– Меня посылает туда Вячеслав Иванович, мой вотчим. Я должен буду осмотреть и познакомиться с своими владениями, – не без гордости, как я заметила, отвечал Кузминский.

– А большое имение? – спросила я.

– Две тысячи десятин, – отвечал он.

– Какая скука будет тебе одному сидеть там и заниматься хозяйством, – сказала я, – не веселее ли жить с нами?

– С вами прекрасно жить, но мне и там надо быть и интересно все-таки будет посмотреть и ознакомиться с своим наследством. До сих пор мать за глаза управляла имением, как моя опекунша.

Мне не понравился ответ его, мне стало завидно, что у него есть другие интересы, а у меня их нет.

– Да к тому же я не мог бы долго оставаться у вас это лето, – продолжал он, – твои родители, пожалуй, будут этому противиться.

– Кто тебе сказал? – спросила я.

– Меня предупредил об этом вотчим.

– Какие глупости! – воскликнула я. – Почему?

– Потому что тебе уже скоро 16 лет.

– А чему мешают мои 16 лет? Это папа все чего-то боится, – сказала я с досадой. – Он одно время придирался к Соне и к Поливанову, но мама все уладила, так и теперь будет.

Я не хотела портить нашего первого свидания какой-либо неприятностью и переменила разговор.

– Но, ведь, ты погостишь у нас теперь? – спросила я, улыбаясь.

– Конечно. Вячеслав Иванович остается в Москве недели две, и я с ним; я так рад, что сдал трудный экзамен и опять попал к вам.

– А я как ждала тебя, – сказала я, – ты сильно опоздал с приездом.

– У вотчима были дела в Петербурге, и я дожидался его, и не писал тебе, потому что почти ежедневно собирались в дорогу.

– Кузминский. иди скорее, – послышался голос Саши, – будем в чехарду играть, посмотри, какая прямая, торная дорожка!

Мы порядочно отстали от всех и побежали догонять их. Я присоединилась к сестрам. Клавдия шла стороною, и я заметила, что у нее были заплаканные глаза.

– Клавочка, что с тобой? – спросила я. – Чего ты плакала?

– Так, ничего, – отвечала она, потупя глаза.

Мне стало жаль ее, я понимала, что это брат чем-то огорчил ее. Я молча обняла ее и так шла с ней.

– Я, может быть, могу помочь тебе? – сказала я тихо.

– Вы знаете, Танечка, – начала она, – ведь Александр провел вчера целый вечер у Мартыновых и сегодня только и говорит о Юленьке. Его опять звали туда, и он хочет идти.

– Я не пущу его! Он не пойдет, – сказала я решительно. – Приехал Кузминский, мы будем петь, разговаривать, сидеть все вместе. Не горюй, – утешала я ее. – Он намедни, когда ты ушла, так хвалил тебя.

– Неужели? – улыбаясь сквозь слезы, говорила Клавочка.

– Да, да, но будь веселой, не кисни, пойдем бегать в горелки, я сейчас устрою на этой лужайке.

И мы побежали созывать всех на игру. Я успела шепнуть брату на ухо, чтобы он стал в паре с Клавдией. Он только кивнул мне головой.

Кузминский остался у нас в Покровском, а вотчим его уехал в Москву.

Погода все дни стояла сухая и ясная. Не думая о предстоящей разлуке, мы всецело пользовались нашей молодой жизнью, как будто все сговорились быть дружными и веселыми.

По воскресеньям к нам обыкновенно приезжала на весь день семья Перфильевых, наших хороших знакомых. За столом нас сидело около 20 человек. Генерал сидел около папа, и у них шел серьезный разговор, а мы все приумолкли, когда вдруг тишина и чинность стола была нарушена: меньшой сын Перфильевых, 14-летний Саша, был недоразвитой, наивный мальчик. Он сидел около Сони, все время умильно глядя на нее. Вдруг взяв рукав ее платья, он стал усиленно перебирать его пальцами. Соня конфузливо улыбалась, не зная что бы это значило.

– Pourquoi touchez vous la robe de m-lle Sophie?[10] – послышался вдруг резкий голос Анастасии Сергеевны, матери Саши.

Саша, нисколько не смутясь, прибавил:

– Влюбле-ен.

Все дружно засмеялись, и все взоры обратились на Соню, более смущенную, чем ее обожатель.

Сейчас после обеда неожиданно приехал к нам из Москвы и наш недавний знакомый профессор, Нил Александрович Попов.

Это был человек лет 35, степенный, с медлительными движениями и выразительными серыми глазами.

Мысленно я определяла его так:

«Это гость папа, с умными разговорами, он не наш. Ведь профессора не влюбляются».

Но однажды мама очень удивила меня, сказав:

– Соня очень нравится Попову.

– Вот на какое веселье попал я к вам, – говорил Нил Александрович, – никак не ожидал застать в Покровском такое большое общество.

Общество наше еще увеличилось. К нам пришли соседи: Юлия Мартынова, хорошенькая кузина ее Ольга со своим братом и родственник их, студент Михаил Андреевич Мартынов, умный бойкий малый, до университета живший всегда за границей и говоривший всегда по-французски.

Варенька, дочь Перфильевой, фрейлина 22 лет, по нашей просьбе затеяла разыграть пословицу: «Не все то золото, что блестит», и поставить живую картину.

Поднялась суета, разрыли все вещи матери, доставая шарфы и платки. Сюжет этой пословицы был известен Вареньке: ее играли в Москве, и она должна была раздавать нам роли.

В пословице я не участвовала. Лиза отлично исполнила роль старой нянюшки, Варенька – матери, а Соня – дочери драматического характера.

«Как Соня умеет представлять драматические роли», думала я, глядя на нее. «Мне даже плакать хочется».

Но не я одна глядела на ее тонкую грациозную фигуру, на ее оживленные, большие глаза. Нил Александрович не спускал с нее глаз.

Сюжета пословицы я хорошо не помню.

Живая картина должна была изображать фантастическое похищение нимфы, ехавшей на колеснице, запряженной тремя бабочками.

Я всегда радовалась всяким затеям, но никак не ожидала, что эта затея доставит мне огорчение, в чем я, впрочем, частью сама была виновата.

– Три бабочки будете ты, Соня, Ольга и Юленька, – сказала Варенька. – А ты, Таня, надень белое платье, – ты будешь нимфа. На голову венок и крылья, оставшиеся от костюмированного вечера.

– А кто же будет похититель? – спросила я.

– Твой кузен Александр Михайлович.

– Нет, пускай будет лучше Михаил Андреевич, – сказала я.

В эту минуту я взглянула на Кузминского и поняла, что произошло что-то неловкое.

«Что я сделала, зачем я это сказала?» – промелькнуло у меня в голове. По выражению лица Кузминского я поняла, что я задела его самолюбие. Но было уже поздно, и я стала глупо объяснять причину своего желания.

– Вы такой черный, – обратилась я к Михаилу Андреевичу, – и будете настоящий выходец из ада, а Кузминский будет около колесницы с жезлом.

– Может быть, Александр Михайлович не захочет уступить своей роли, – сказал Михаил Андреевич.

– Нет, пожалуйста, – отвечал за меня Кузминский, – я не буду участвовать, потому что не успею гримироваться. Саша, – обратился он к брату, – возьми мою роль.

Саша согласился.

Когда я, одетая, сошла вниз, все уже было готово. Михаил Андреевич, весь в красном, действительно напоминал жителей ада.

Кузминский, разговаривая с Варенькой, не обратил на мой костюм никакого внимания, что мне было неприятно, и во мне шевельнулось чувство досады.

– Вы знаете, как надо позировать? – спросила я Михаила Андреевича, стараясь так говорить, чтобы меня слышал Кузминский.

– Знаю, – отвечал он. – В первой картине с бабочками я не участвую. Во второй – я похищаю вас, но, к сожалению, это представить трудно, я буду лишь красться к колеснице с протянутыми руками. А в третьей – ваши крылья отпадают, вы умираете, и я стою над вами. Так ведь?

– Да, так, – ответила я.

Когда отдернули занавес второй картины, я упорно глядела на Кузминского. Он сидел в задних рядах.

Наши глаза встретились, я прочла в них скорбь и злобу. Я все забыла в эту минуту, и, должно быть, мое волнение было настолько сильно, что я почувствовала, что не могу устоять на высокой колеснице. Я сильно пошатнулась назад и упала бы, если бы Михаил Андреевич не поддержал меня сзади рукой между крыльями.

Представление кончилось. Мы сидим за чаем. Пако садится около меня. Он участливо смотрит на меня.

– Отчего вы такая грустная? – говорит он. – Ваша картина была очень красива.