Зуб мамонта. Летопись мертвого города - Николай Веревочкин

Уставший спорить Грач махнул рукой, достал из кармана штопаной-перештопаной шубейки мятую пачку «Примы», закурил, стряхнул пепел на пол и спросил с укоризной:

— Курить-то можно?

Козлов пригласил его к чаю. С недоумением осмотрев стол, гость спросил растерянно:

— Ты что же — завязал?

Смутившись, Козлов подтвердил это страшное предположение. При этом похлопал, оправдываясь, ладонью по груди слева.

— Молодец, — с осуждением похвалил Яшка и загрустил.

— А что за праздник сегодня? — поинтересовался с легкой досадой Козлов.

— Ты меня знаешь, Бивень. Я праздников не признаю, — ответил Грач с холодным достоинством, — у меня всего один праздник: первый день оставшейся жизни.

Настроение у гостя окончательно испортилось.

— Что-то тебя давно не было видно, — сказал Козлов.

— В Каратале у свояка гостил. Цветной лом собирали. Он на тракторе гусеницами трубы поливальных агрегатов плющил, чтобы в кузов больше вошло, а я грузил. Считай, месяц культурное пастбище громили.

— Как они там зимуют?

— Ваську помнишь? — спросил Яшка, помолчав.

Козлов кивнул.

— Повесился, — сказал гость, как показалось Руслану, с одобрением. — А Федьку?

Козлов пожал плечами.

— Схоронили. Земля промерзла, как камень. Баллоны жгли, чтобы оттаять. Петьку знаешь?

— А что с ним? — испугался Козлов.

— С ним как раз ничего. Такими смерть брезгует. Волкодава у свояка застрелил и шкуру ободрал на унты. А потом мне же их и продал. Хорошая была собака. Сидела на цепи, никого не трогала. Посмотри, какая шерсть. С такой шерстью только в снегу спать, — печально погладил унт Грач. — Банзаем звали.

Гость все больше мрачнел. Пришлось доставать «Медведя» из валенка. После первого тоста за упокой души Банзая Яшка заметно ожил:

— Ничего, родина прокормит.

Большую часть своей безработной жизни он проводит в лесах, на реке, озерах. Рыбачит, охотится, собирает грибы да ягоды. Тебенюет, короче. Этот подножный корм Яшка и имел в виду, говоря о кормящей его родине. В мертвом городе он хандрил, вел себя по-скотски, но стоило ему оказаться один на один «с родиной», как становился вполне приличным человеком. Настолько более приличным, насколько безлюдней и диче были места. Его лежбища в глуши, где не ступала нога нормального человека, породили множество легенд о снежных людях и беглых каторжниках. Собственно, после первой божественной рюмки Грач ни о чем другом и не мечтал. Обрасти бы густо рыжей шерстью. Разучиться говорить. Уйти в перевитые хмелем тугаи. Стать снежным человеком и окончательно слиться с родиной.

— В прошлый год все лето батрачил. Дрова старушкам колол. Сто тенге за кубометр. Трубы какой-то гадостью посчастливилось красить. Зеленый ходил, как лягушка. Получил шиш без масла, — закончил печальную повесть Яшка, — а родина, она не обманет. Поедем со мной в Ковылевку окуней ловить? Неделю назад кум мешок привез. Промерз, как сосулька. Теперь лежит, соплями оттаивает. Как один — горбачи. Меньше килограмма нет. Завтра свояк в Пески за товаром собирается, подбросит нас к бабе Вере. Из города южного в сторону вьюжную.

— Не могу, — отказался Козлов, — Петьку надо кормить. Я его и так на голодном пайке держу.

— Ну и вонючая птица, — сморщил нос Яшка. — Ладно, нюхай. А мы со студентом смотаемся. Хоть чистым воздухом человек подышит.

— Грач, а что это ты пепел в тарелку стряхиваешь? — рассердился Козлов.

— А что такого? — удивился Яшка такому чистоплюйству.

— Да нет, ничего. Тарелка-то моя.

— Извини, перепутал.

Звероликий Яшка был частью природы и, как она, врал редко. На следующий день свояк вез его и Руслана на дребезжащем «Жигуленке» доперестроечного возраста по пустынной трассе. Яшка решил с вечера заехать к бабе Вере, переночевать, а с утречка пробурить лунки на заветном месте, о котором под страшным секретом сообщил ему кум, по-видимому, никогда меньше мешка не ловивший.

Вдоль дороги клубами замерзшего тумана тянулись лесополосы, временами надолго исчезая. Их захлестывала волна бесконечного сугроба. На выглядывающих из снега кустах метров через тридцать — пятьдесят сидели сороки. Навстречу лишь однажды попался возок. Лошадка с белой от инея гривой. Возница и дама — в тулупах. Лошадиное и человеческое дыхание смешивается в одно облачко.

Они сошли в том месте, где от основной трассы отходил грейдерок, занесенный снегом. Просто один длинный сплошной сугроб.

— А кто б его чистил? — позабавился удивлением Руслана Яшка. — Его уж который год не чистят. Забытые люди, — кивнул он в мглистую даль, где в печальном одиночестве сжалась, как собака в пургу, утонувшая в снегах деревушка.

Вдоль невидимого под снегом грейдера стояли столбы. Были они без проводов и казались распятиями. Начиналась поземка. И столбы, и далекая деревушка словно висели в воздухе. Даже тропинки не было протоптано к жилью.

Над затерянным миром стоял морозный вечер, разрывающий душу печальной красотой. Грач, привыкший к безмолвию и первобытности пейзажа, медведем торил тропу в глубоком снегу. За плечами — старенький рюкзак, на плече — самодельный ледобур. Чем пристальнее смотрел Руслан из-за Яшкиной спины на деревню, тем большее испытывал беспокойство. Казалось, они шли не по круглой планете, как коза к колышку, привязанной к солнцу, а по маленькому, заснеженному астероиду, бесцельно пронзающему холодные пространства. На этом каменном обломке, кроме деревушки, ничего не было.

— Ни огней не видно, ни дыма, — поделился он своими сомнениями.

— Где не живут, — успокоил его Яшка, — а где керосин и дрова экономят. До тепла еще далеко.

Нет ничего радостнее и одновременно печальнее одинокого собачьего лая в вечерней деревушке. Они шли по сугробам единственной улицы. Все было бело от снега, и только окна темнели. В нежилых домах с выломанными рамами они зияли космической чернотой. Поземка переходила в метель. В акациевом квадрате увидел Руслан пирамидку. Студеный ветер, разрезаемый звездой из листового железа, жалобно скулил. Напротив памятника и стоял дом бабы Веры. С улицы по самые окна он был занесен снегом. Под сугробом были и калитка, и двери, и ворота крытого двора.

— Да нет, — развеял страхи Руслана Грач, — баба Вера с черного входа живет, с огорода.

С переулка через пролом в плетне они вошли в огуречник, но и здесь перед дверью был наметен свежий сугроб. На этот раз заволновался и Грач.

— Может, уехала куда? — предположил Руслан.

— Отсюда одна дорога, — хмуро показал Грач глазами на небо.

Из черной дыры, протертой в заледеневшем окне, за ними следил зеленый недоверчивый, немигающий глаз.

Внутри крытого двора скрипнуло, стукнуло, звякнуло, зашелестело.

— Это каких мне гостей метель намела? — строго спросила из темноты старушка.

— Дров-то до весны хватит? — спросил Грач, прислушиваясь к психоделическим звукам занимающегося в печи пламени.

— Солопову избу дожигаем, — вздохнула баба Вера, — а не хватит, за Симонову примемся. Народу много свои хаты побросало. Не на одну зиму хватит.

— Поди, опять, баба Вера, кашей из отрубей угощать будешь? — грубовато пошутил Грач.

— Да когда я тебя, бесстыдник, отрубями кормила? — обиделась старушка. — Картошки полон погреб. Мешок пшеницы натерла.

— Это как «натерла»? — спросил Яшка, подмигнув Руслану.

— А то не знаешь? — не удосужила его ответом хозяйка, застеснявшись незнакомого человека.

— Баба Вера у нас — что твоя мышка-норушка: по колоску, по колоску — полный ларь натаскала, да ладошками и обшелушила. А это гостинец тебе от кумы.

Грач вытащил из рюкзака кусок сала.

— Ой, да куда столько, — всплеснула руками старушка, не сумев скрыть радости. — Вот мы на нем сейчас картошку и поджарим.

Она поставила на плиту большую сковороду и как человек, долго молчавший, все говорила, говорила и не могла наговориться:

— Когда семья ПОЛНАЯ была, я на этой сковороде жарила. А когда остались одни с Толиком, все по привычке на большую семью готовила. Нажарю, сяду перед сковородой и плачу. Всех вспомню. И Мишу, и Таню, и Федю. Была бы работа, разве б Федя уехал? Может быть, все еще образуется, все наладится. Вернутся — а дом цел.

— Может быть, и образуется, — мрачно сказал Грач.

Баба Вера зажгла керосинку, и ее грустный свет вырвал из сумерек пожилого зеленоглазого человека, совершенно лысого и безбородого, с лицом пятилетнего ребенка. Он сидел в углу, закутанный в шаль, и сосредоточенно крутил кубик Рубика.

— Как жизнь, Толик? — бодро приветствовал его Грач.

Толик не ответил, ниже нагнул голову и еще быстрее стал вращать игрушку.

— Толик у нас молодец, — похвалил его Грач. — Толик у нас настойчивый. Толик у нас упорный. Десятый год крутит кубик. Крути, крути, может быть, что и получится.