Зуб мамонта. Летопись мертвого города - Николай Веревочкин

Давно у Руслана не было такого счастливого дня, но к вечеру настроение его внезапно переменилось. Он подумал, что люди в его положении не имеют права на простые поступки. Например, не имеют права портить жизнь красивым девушкам. Передается ли наркозависимость с генами? А почему нет? Несомненно, склонность к никотину передалась ему от Козлова. Для наркомана и прокаженного банальное стремление завести семью, стать отцом — преступление против человечества.

— Батя, ты как думаешь, имеет право наркоман жениться?

Посмотрел Козлов странным взглядом Иоанна Грозного и ничего не сказал. А вечером, когда каждый лежал на своем тулупе, а по промороженным стенам северным сиянием бегали сполохи от раскаленной буржуйки, ни с того ни с сего ударился в воспоминания.

— В крещенские морозы я похоронил Федора Перятина, а через месяц — Игната Ермакова. Фронтовики. Один без рук, другой без ног. Руки по плечи. Ноги — по самый корешок. Протез не за что зацепить. До войны часто дрались друг с другом. То ли девок поделить не могли, то ли силу девать некуда было. Меня, понятно, в те годы в пятилетних планах еще не было. Я это так, со слов старушек говорю. А помню их уже инвалидами. Жили в соседях, огород к огороду, двор ко двору и баня общая. В деревнях соседи редко дружат. То жены полаются, то скотина плетень повалит и на чужой огород забредет, то кот кота обижает. Мало ли причин пособачиться. А эти — не разлей вода. Тетя Фрося, жена Федора, так говорила: «Эх, мужики, сложить бы вас вместе, какой мужик получится! Да еще и на маленькую собачку останется».

Они друг друга иначе как Обломками не звали. Игнат повеселей был, а Федор, безрукий, часто не в духе пребывал. Сойдутся вместе — и ну друг друга подкалывать. «А скажи-ка, Федя, как ты со своей Фросей спишь?» — «Зашибись. А вот как ты от своей убегаешь?» — «Да с чего мне от нее убегать?» — «Ну, это уж у Нюрки твоей надо спросить. Есть, значит, причина».

У них разделение труда. Если куда за чем сбегать, Федор на два двора старается. Если чего простругать, приколотить, вырубить — тут уж Игнат отдувается.

Рыбаки были заядлые. Еще солнце не встало, бабы коров в стадо не выгнали, а безрукий безногого уже несет по переулку Овражному к Заячьей губе, где у них лодка к жернову прикована. Усаживает Федор Игната в плоскодонку. Тот воду вычерпает, замок отомкнет, весла в уключины вставит. Федор животом в нос уткнется, оттолкнет посудину от берега, ждет, пока однополчанин лодку кормой развернет. Заплывут в камыши под сопку Полынную на прикормленное место. Игнат цепью кол обмотает, удилища настроит, жмых в воду побросает и достает «Беломор-канал». Ничего нет слаще первой папиросы на рыбалке. Да, если бы первой сигаретой, первой рюмкой наш брат мог успокоиться… Две затяжки, десять капель — оно, может быть, и полезно. Так мы пачками, стаканами. Проглоты! Ну вот, прикурит Игнат и Федору в губы вставит. Место там было красивое. Сопка в синих окнах отражается. Камыш густой, высокий, лилии белые. Тишина. Курит Федор, смотрит на поплавок из гусиного перышка. Страсть как хочется самому язя выудить. Аж трясется. «Подсекай, — шепчет, — подсекай… Эх, раззява! Ты до пяти про себя досчитал, нет ли? Сколько я тебя учил: как поплавок в воду уйдет, считай до пяти — тогда и подсекай. Ты ж ему червя заглотить не дал».

Вот так смотрит, смотрит на поплавок, губу закусит, поморгает, поморгает да и скажет: «Что за жизнь — ни язя вытащить, ни ширинку застегнуть. Петлю сделать и то не могу. Вчера так в носу зачесалось, а почесать нечем. О комарах, фашистах, я уж молчу. Вот так бы свалиться за борт — и на дно…»

«Давай, давай, прыгай, — говорит Игнат, — я тебя еще и веслом по башке огрею, нюня ты ильинская».

Великий был утешитель.

А Федор опять за свое: «Помнишь, как я на гармошке играл?» — «Мне ноги, а не голову оторвало. А помнишь, какой я был танцор?» — «И нет чтобы наоборот: тебе, скажем, руки, а мне ноги оторвало». — «Размечтался. Уж лучше кому-нибудь одному — и руки, и ноги. Тебе, допустим. Кончай, Федя, из соплей сгущенку делать. Какие мы с тобой калеки? Башка есть? Есть! Орудие главного калибра имеется? Имеется! Осечку не дает? Я тебя спрашиваю». — «Да вроде бы нет». — «Не слышу». — «Никак нет, не дает осечки». — «Чего же нам плакаться? Ты лучше посмотри, какая красота вокруг. Рай, чистый рай. По сто граммов фронтовых?»

Федор голову запрокинет и рот, как птенец клюв, раскроет. Игнат из фляжки в крышечку отмерит дозу и другу в колодец зальет. Федор крякнет, посмотрит просветленными глазами на окружающую действительность — действительно красота!

Я пацаном у Заячьей губы с берега рыбачил. Часто с ними встречался. Помню, один раз сильно есть захотел, а хлеба попросить стыдно. Вот я и кричу: «Дядя Игнат, вы на червя или на хлеб рыбачите?» — «На «кобылку»». — «А у меня хлеб кончился. Хлеба не дадите?». Он из буханки пятерней мякоть вырвал, смял, смял и бросил мне. Ну, а ручки, сам понимаешь, какие на рыбалке бывают. Пролетел хлебный мякиш через камыши и в песок упал. Отряхнул я его, слегка сполоснул в воде и слопал. До чего вкусный был, до сих пор помню. Тугой, песок на зубах поскрипывает. Что ты! Это так, к слову. Я-то с берега мелюзгу ловил — пескаришек, окуньков, чебачков, ершей, а они с лодки хороших язей таскали. Место было хорошее, прикормленное.

Так и жили, друг за друга цепляясь. Правда, у них и жены золотые были. Те, послевоенные женщины совсем другого сорта были. Хотя, с другой стороны, особого изобилия и разнообразия в мужиках не наблюдалось. Да и деревня другой была. Надо кому дом построить, только свистни — вся Ильинка соберется, и к вечеру человек уже новоселье справляет.

И на свадьбах, и на похоронах мужики всегда рядом. Игнат — рюмку себе в рот, рюмку — Федору. После третьей — все, брат, довольно. Железный был человек. А Федор в этом смысле послабее. Знай, канючит: «Ну, еще по одной». — «А вот, Федя, хрен лучше пожуй. Тоже в нос шибает». — «Сам жуй, — обижается Федор, — вот из таких, как ты, и формировали заградотряды».

Но как пели! Как затянут: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…». Вся женская половина Ильинки слезами умывается.

Разлучили мужиков, когда Ильинку в Степноморск перевозили. Степноморск, собственно, из трех частей состоит. Сам город. Это то, что сейчас в развалинах. Потом — старое село, прибрежная часть, старожилы. И Оторвановка. Заасфальтье. Там, за грейдером, как за китайской стеной, сейчас и обитают остатки основного народа, бывшие ильинцы. И вот, когда дома перевозили, жена Федора выбрала место рядом с родителями, в старом селе. А Игнат поселился в Оторвановке. Федор и запил.

— Как же он запил без рук? — спросил Руслан.

— Дурное дело не хитрое. Бабка брагу, допустим, заведет, а он зубами трубочку протиснет под крышку фляги и посасывает, лежа на печи, ночь напролет. Мурлычет на пару с котом. Бабка поинтересуется: подошла ли к празднику бражка? Подошла. На дне немного густого сусла. Ну, а потом, дело такое, много сочувствующих, всегда калеке помогут, нальют. В общем, не просыхал человек. Особенно, когда Союз развалился. Все поминки по стране справлял. И умер в метель. Нашли в сугробе под забором. Воткнулся в снег головой, а подняться без рук по пьяному делу не смог.

Очень сильно Игнат затосковал после похорон. У него кроме основного увечья масса сопутствующих ранений. Весь в дырках. На солнце поставить — просвечивается, как сито. Говорят, осколок был под сердцем. Короче, недолго после Федора протянул. Перед смертью сказал: «Похороните меня рядом с этим придурком. На том свете хоть полаяться будет с кем».

Только тем мужики и держались, что друг друга подпирали. Если бы Ильинку не затопили, может, до сих пор бы друг друга подкалывали.

Руслан представил, как Ильинка, выныривая из вод Степного моря, посуху, дом за домом, ковчег за ковчегом длинной вереницей по разбитому грейдеру мимо березовых перелесков переезжает в Оторвановку. Из печных труб струится дым — хозяйки, не теряя времени даром, готовят ужин.

Но переезд был не таким веселым делом. Сначала из дома выносили икону, если она была, и мебель. На стенах и полу оставались темные, пыльные отпечатки вещей. По кирпичику разбирали печь. Срывали половые доски и под ними находили давно потерянные, милые мелочи — монеты другой эпохи, кольца, крестики. Вынимали рамы. Старые запахи выветривались, словно душа дома покидала его навсегда. Разбирали крышу. Затем каждое бревнышко помечали цифрами и сруб раскатывали. И эти бревна, доски, кирпичи, шифер — расчлененное жилище — вывозили на новое, чужое место. От дома оставался квадрат черной земли, которая очень быстро зарастала коноплей, травой забвения.

— Батя, а ты всю жизнь прожил на одном месте?

— Ну, почему. Учился. В Свердловске. В армии служил. В Советской гавани. Путевку в Болгарию предлагали. Я не поехал.

— Почему?

Козлов долго молчал, но, когда Руслан решил, что он уже заснул, заговорил туманно: